Что может быть лучше плохой погоды. Тайфуны с ласковыми именами

– По-французски я говорю довольно скверно, – предупреждает меня Уорнер.

– В таком случае наберитесь терпения слушать плохой английский…

– Это отнюдь не затронет моих национальных чувств, –

отвечает шеф. – Я американец.

Американцы, заметим попутно, воображают, что, испортив английский, сделали из него новый язык.

– Вы из Лозанны, не так ли?

Я киваю.

– Швейцарец по происхождению?

Снова киваю.

– Впрочем… – тут он делает вид, что заглядывает в лежащие перед ним документы, – мать у вас, кажется, болгарка.

– Армянка, – поправляю я его.

– Но родом из Болгарии?

– Да. Из Пловдива. В сущности, она покинула эту страну еще в молодости.

– Понимаю. И больше туда не возвращалась?

– Единственный раз, насколько мне известно.

– А вы когда бывали в Болгарии?

– Специально туда я не ездил. Побывал однажды, проездом в Турцию.

– Когда именно?

И завертелась карусель. Карусель из вопросов и ответов, вопросов на вопросы, отклонений то в одну сторону, то в другую, случайные реплики как бы для красного словца, и снова неожиданные повороты – совсем так же, как если бы я был на месте Уорнера, а Уорнер на моем. Потому что это форменный допрос, настойчивый и обстоятельный, и человек за столом особенно не старается придать ему вид дружеской беседы. Это проверка, имеющая для меня решающее значение, проверка легенды, всех ее швов и стежков, проверка, которая не только держит меня в напряжении, но и пробуждает во мне скрытую радость от того, что наши люди все обмозговали, каждый из вопросов, которым Уорнер рассчитывает прижать меня к стенке, предусмотрен заранее, и когда я слышу эти вопросы, то мне чудится, что я слышу голос полковника там, далеко, за тысячи километров отсюда, в генеральском кабинете, и в эти минуты мне особенно приятно, что на свете есть педанты вроде него, которые не успокоятся до тех пор, пока не проверят все до последних мелочей.

Сходство между мною и Уорнером, которое, как мне кажется, я уловил в самом начале, облегчает в какой-то мере мое положение. Своей тактикой он не в состоянии застать меня врасплох, и самые неожиданные и самые провокационные его вопросы я слышу именно тогда, когда я уверен, что они последуют. Но от этого мое положение не перестает быть критическим. Опыт и проницательность человека, сидящего за письменным столом, служат гарантией тому, что ни один каверзный вопрос мне даром не пройдет. В такие минуты я благословляю свою готовность вести разговор по-английски. Недостаточное владение языком всегда может служить оправданием того, что ты медлишь, замолкаешь, останавливаешься на середине фразы, подыскивая нужное тебе слово.

Это игра. А в игре существует риск. Мои ответы при всей их неуязвимости могут звучать так, что сидящий напротив человек придет к мысли: «У тебя приятель, непоколебимая легенда, однако это все-таки легенда. Так что убирайся-ка ты со своим враньем подальше». И потому игра должна вестись в двух планах – убедительность фактов и убедительность психологии. Иными словами, ни на мгновение не вылезать из шкуры изображаемого искреннего человека, каким ты не являешься, но каким должен казаться. В одних случаях тебе следует остерегаться излишней медлительности, в других – чрезмерной торопливости. На одни вопросы следует отвечать тотчас же, другие обязывают тебя поразмыслить, хотя ответ заранее заготовлен. Все должно быть естественно, спонтанно; каждому ответу должен соответствовать свой жест, взгляд, выражение лица. Как на сцене и в то же время не совсем так.

Потому что едва ли хоть один артист играл в пьесе, где любой неуместный или фальшивый жест стоил бы ему жизни.

– Ваш интерес к моему прошлому начинает меня беспокоить, – вставляю я с улыбкой на лице. – Невольно начинаешь думать, уж не подложил ли мне свинью кто-нибудь из моих конкурентов…

– О, не беспокойтесь, – в свою очередь усмехается

Уорнер. – Мы не дети, чтобы слушать всякий вздор. И

вообще то, что я вас расспрашиваю, в порядке вещей. Мы все тут, в «Зодиаке», одна большая семья. Дорожим своими людьми, заботимся о них, а потому нам представляется, что мы обязаны знать о них решительно все.

Он бросает на меня свой короткий взгляд, безучастный, но смущающий своей неожиданностью, и спрашивает:

– Когда вы закрыли в Лозанне магазин?

– В мае прошлого года. Сразу после смерти отца.

– Почему?

– Видите ли, это довольно сложный вопрос. Отец мой в сделках был очень робок и принимался за что-нибудь, лишь бы не сидеть без дела; предприятие влачило жалкое существование. Я просто не видел смысла держать его…

– Но ведь кончина вашего отца явилась как раз счастливой возможностью – извините за такие слова – оживить дело.

– Сомневаюсь. У меня, во всяком случае, не было такого убеждения. Магазины, знаете, они как люди. Если уж испорчена репутация, трудно что-нибудь изменить. Наша фирма в течение десятилетий считалась мелким заурядным предприятием, товар предлагала посредственный…

– Может быть, вы правы, – уступает Уорнер. – Итак, вы опустили железные шторы в мае прошлого года?

– Да.

– А вошли во владение «Хроносом» в июле этого года?