Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года

Независимо от размышлений Барта об уникальности фотографии, к которым следует относиться с известной долей критичности, его теоретизация текстуального punctum’а и даже еще более специфичного punctum’а литературного предшествует теоретизации фотографического образа. В сущности, она предшествует и теории Текста и несомненно выходит за ее рамки, так что Текст и литература (Текст и Роман) перестают противополагаться друг другу. Эту теоретизацию можно возвести к книге «Нулевая степень письма», в частности к ее знаменитой главе о современной поэзии, размышляющей не столько об асинтаксическом характере поэтического высказывания, как иногда утверждают, сколько о том, каким образом поэтическое высказывание укалывает нас одним из своих фрагментов – Словом и с его помощью погружает нас в «геологические» глубины писательского

стиля: иначе говоря, обо всем, что в такой манере письма служит нам знаком или симптомом писательского тела и глубинной психологии: «Таким образом, под каждым Словом современной поэзии лежит нечто вроде экзистенциальной геологии, в которой концентрируется тотальное содержание Имени»[269]

. Это то же самое слово-тело, что и тело в историографии Мишле, которым в тот же период занимается Барт, оно взывает к аффективному суждению читателя, приятию или неприятию[270]. Кое-кто рассматривал эти рассуждения как приговор поэзии, которая «полна террора» (Жан Полан) и «негуманна» (Жан-Поль Сартр)

[271]. Говорить так – значит пренебрегать тем, что, используя старое выражение психоаналитиков, можно было бы назвать «травматофильным диатезом» Барта. О «травматофильном характере»[272]

Бодлера и об открытости поэта к столкновениям с современным миром писал Беньямин. Барт, как и Бодлер, питает пристрастие к страху: «Единственной страстью моей жизни был страх»[273], – говорится в эпиграфе к «Удовольствию от текста». Его травматофилия иногда приобретает черты страха, как это было с современной поэзией в «Нулевой степени письма», но у нее может быть и эйфорическое выражение, как в случае с именем собственным у Пруста, которому Барт посвящает один из «Новых критических очерков»: «Каждое имя несет в себе несколько „сцен“, которые сначала возникают точечно, хаотично, но стремятся объединиться и сформировать тем самым небольшой рассказ, ибо рассказывать – это всего лишь связывать между собой, через процесс метонимии, конечное число полных единиц»[274]. Если Слово поэтично, то Имя – романично, в нем в зародыше содержится фрагмент рассказа; оно лежит в основе всего Романа – «В поисках утраченного времени». Относительно своего собственного – прустовского – отношения к Имени Барт признается в книге «Ролан Барт о Ролане Барте», что не может «читать какой-нибудь роман или мемуары без этого специфического наслаждения <…>. Нужна не просто лингвистика имен собственных, но и их эротика; подобно голосу или запаху, имя образует конечную точку томления – желание и смерть, „последний вздох, остающийся от вещей“, по словам одного писателя прошлого века»[275], – добавляет он, цитируя Барбе д’ Оревильи. Романное Имя – это еще один след того, что ушло и что остается от Романа при чтении.