Что наша жизнь? - игра

Увы, автор, написавший так называемый «бестселлер» и начавший с легкой руки издателя ли, читателя ли, "доить тему", рискует многим. Прецедент продажи права первородства за чечевичную похлебку... Самый частый подзаголовок в данном случае "Хроники мира Ы" – с этого момента заболевание переходит в хроническую форму...

Для писателя одна из страшнейших бед: начать оправдывать ожидания. Не увлекать, а развлекать. Потому что увлекают в дорогу, а развлекают лежащего на подушках.

Ишь, слово-то какое противное – развлеку-у-у-у-ха! И, как все противное, она крайне жизнеспособна, успешно вытесняя с книжных прилавков многие славные, НАСТОЯЩИЕ книги. Сравните ассортимент! Когда читатель, способный входить в резонанс с автором умным, тонким, эмоциональным, однажды подсаживался на иглу «развлекухи» – и доза начинала увеличиваться с каждым днем. Ну как же! – у меня жена, дети, любовница, две работы и куча проблем! времени нет! сил нет! упал в редкий час досуга, побегал по книжно-квестовым уровням, замочил Черного Властелина, простебался над очередным паяцем с ослиными ушами! – и спать!

Недосуг мне всяким умникам сопереживать...

Тут жену любить – и то здоровья не хватает.

Любой шаг требует усилия. Любая подлинная книга требует усилия – иначе в нее не войти. Любая закрытая дверь требует усилия – иначе не откроется. Потом эти усилия окупятся сторицей – но сперва их надо сделать. А делать-то лень... Вот и ложимся на диванчик, и весельчак-забойщик-развлекушник чешет нам брюшко голубиным перышком. Правда, и потом понадобится усилие – поднять разжиревшую душу с диванчика. Только вот беда – сил на это уже может и не остаться... Лежим, брюшком кверху: чешите! развлекайте! а мы опосля... к Борх... хр-р-р...

Катарсис, по Аристотелю – изменение, очищение человека через его соприкосновение с прекрасным. Многие пугаются этого состояния (изменяться всегда тяжело и болезненно); пытаются его избежать или побыстрее от него избавиться, как ребенок зачастую боится вырастать, становиться большим, брать на себя ответственность и совершать поступки.

Яков Голосовкер писал в "Лирика-трагедия-музей и площадь":

"Чем теперь гетера – не муза; чем муза – не гетера? "Дайте мне вина, девицы!" Пить, лишь бы не думать! Возвышенная трагедийность, пиндарова величавость в век господства авантюр, религиозного сумбура, ученого универсализма, музейной науки и площадного суеверия, винегрета из обычаев и обрядов всех культур Востока и Запада... <...> Шибче и веселей! Веселей! Веселей! Вот моральный лозунг эпохи вселенства. Трагедия же? Кому нужна сейчас трагедия – этот Эдип? Пожалуй, еще нужен Еврипид, да и то кучке гурманов. И что такое теперь трагедия, если не душещипательная забава и приятное времяпровождение? Для катарсиса же, то есть очищения зрителя при созерцании трагедии, как учил Аристотель, существуют бани и врачи. Не угодно ли вам в термы Каракаллы? – Очищайтесь!"

Голосовкер, правда, писал это вроде бы про Александрийскую эпоху... именно что "вроде бы". Ну что, современники? Не хочется в унисон воскликнуть:

– Шибче! Шибче и веселей!

Под этот «слоган» давайте поговорим о безнадежности.

Книга – совместное творение автора, ее пишущего, и читателя, ее читающего. Усилия – общие. Резонанс – общий. Без зрителя, как мы уже писали, спектакль теряет смысл; зал, затаивший дыхание или равнодушно покашливающий, – такая же необходимая часть представления, как декорации, актеры и режиссерский замысел. И если ждать от книжки приятного времяпровождения редких часов досуга, если затыкать уши ватными тампонами и позволять автору исключительно чесание пяток – тогда, разумеется, проще всего взять очередную розово-сиреневую бегалку, где наверняка гарантируется продолжение.

Да, Шварц однажды сказал: "Стыдно убивать героев только ради того, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных." Но тот же мудрый сказочник заметил: "И в трагических концах есть свое величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых." Вот ведь парадокс: и то правда, и это истина! В финале романа "Нам здесь жить" страшные, болезненные ощущения Алика Залесского, который не в состоянии спасти своих друзей, ибо такова логика происходящего – наши ощущения. Это мы тянули героев обратно к жизни, тянули изо всех сил, по сто раз переписывая последние части... но сюжет пружинил, история сопротивлялась, и слова выскальзывали из пальцев.

Но все-таки удалось оставить последний листок, от которого все зависит, на "шаткой границе огня и грязи."

Куда его, этот листок, подтолкнет ветер – в грязь или в огонь! – зависит только

от читателя. Если ему, читателю, больно за судьбы героев, если он страстно хочет переписать, переделать, оставить в живых, воскресить, превратить трагедию хотя бы в драму! – ветер становится сильнее.

И огонь, чистое пламя, все ближе.

Но когда летят письма с требованием немедленного продолжения, продолжения светлого и полного оптимизма, где все воскреснут и получат по сладкой пилюле! – вот тут-то ветер ослабевает, и грязь подступает со всех сторон.

Оставшиеся в живых, давайте задумываться!..

В этом надежда.