Что не стоит делать невидимке

Если я их чувствую, значит, кто-то может их увидеть. Я смотрю на себя вниз и вижу едва заметное сияние пота, очерчивающее мой силуэт. Мне нужно убраться с жары. Я смотрю через пляж на длинную каменную лестницу, ведущую к церкви.

Если я вообще произношу молитву – она получается одной из безмолвных и мысленных, и либо моя молитва услышана, либо мне просто везёт: церковь открыта. Мы с Леди входим внутрь – там прохладно и темно: настолько прохладно, что меня сотрясает лёгкая дрожь на контрасте с уличной жарой. Кроме меня, в церкви нет людей. Пахнет полиролью для дерева и ладаном, и я чувствую себя в безопасности, садясь на одну из задних скамей; дерево холодит мне спину. Жара и купание вымотали Леди, и она растягивается под скамьёй.

Здесь, в тени, хорошо. Думаю, усталость, нахлынувшая на меня, отчасти вызвана тем, что я не могу толком закрыть глаза и отгородиться от яркого солнечного света. Может, размышляю я, то, что мы целыми днями моргаем без конца, – это способ дать глазам отдохнуть от света?

Я кучу раз была в этой церкви с ба. Она говорит, ей тут нравится из-за «литургии» – кажется, это означает слова, которые используют во время службы. Они все на староанглийском, со всякими «аки» и «иже» – в точности так, как это всегда представляют себе люди, никогда не бывавшие в церкви. Ба однажды сказала, с одобрением, что никто не играет на гитаре во время псалмов, что, по моему мнению, обидно, но по мнению ба – нет.

Я сижу, сгорбившись и опустив голову на сложенные руки, и вспоминаю какие-то слова, которые когда-то произносила в церкви, когда ходила сюда с ба. Это вроде как молитва, но не совсем, потому что в конце нет слова «аминь». Все говорят это хором:

Веруем в единого Бога, Всемогущего Отца:

Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…

– Просто поставь вон туда, Линда – на тот стол. Спасибо, дружок.

Я погрузилась в мысли и даже не заметила, что кто-то вошёл, хотя двери тут тяжёлые, укреплённые железом. Я оглядываюсь и вижу двух леди, которых вроде бы узнаю, только имён их не знаю. Ну, то есть одно знаю, потому что услышала только что: ту, что помоложе, зовут Линда.

У каждой в руках по картонной коробке, которые они ставят на стол на козлах прямо позади меня.

Я таращусь на Линду, потому что знаю её откуда-то. Только когда она заговаривает, до меня доходит.

– И-и, ну и тяжеленные они, агась! Надо быть аккуратненько, чтоб не сверзиться!

Яркий ньюкаслский говор, солнечный загар: это девушка из «Ньюкаслской бронзы», и она достаёт из коробок консервные банки супа, пачки макарон, буханки хлеба…

– Лучше оставь как есть, в коробке, Линда. Им всё равно придётся нести это в зал.

Линда складывает всё обратно, и я понимаю, что это: церковный продовольственный фонд, в который люди жертвуют еду для бедняков.

Я хочу догнать Линду и показать ей, что я невидима. Продемонстрировать, что случилось после того, как я воспользовалась солярием, который она мне отдала. Не то чтобы я гордилась этим или что-то в этом духе; просто если мне надо привыкать к невидимости, возможно, будет неплохо начать с Линды? Может быть?

Я всё равно опоздала. Они ушли, дверь за ними захлопнулась с металлическим грохотом, и я опять осталась одна в безмолвной церкви.

Коробки стоят на столе, освещённые светом, льющимся через один из витражей, и скажу вам вот что: если бы это был фильм, сейчас бы запел хор ангелов, выводящих: «Ла-а-ла-а-ла-а…»

Первым я открываю хлеб. Он чёрный, пряный и ужасно вкусный. Большая часть добра из коробок мне не подходит: мешки с мукой и рисом, сырые яйца, овощи (хотя одну морковку я съедаю, она оказывается ничего так) и консервные банки, для которых нужен специальный нож. Ещё есть банка с консервированной фасолью, которую можно открыть, потянув за кольцо на крышке, так что я открываю её и принимаюсь есть фасоль с хлебом. В другой коробке лежит пакет яблок. Я ем жадно, крошки летят во все стороны, и я как раз собираюсь откусить от яблока здоровенный кусок, когда двери церкви опять распахиваются.

Я роняю яблоко на пол и прячусь за скамью как раз вовремя, чтобы увидеть, как оно катится по плитке к Линде, несущей очередную коробку. Это вроде как инстинктивная реакция, то, что я спряталась. На самом деле нужды в этом нет, потому что я невидимка, но я рада, что сделала так, потому что, глядя вниз, я вижу комок ещё не оневидимившейся еды, парящий в районе желудка.

Линда ставит коробку и озадаченно смотрит сначала на яблоко, потом на стол. Другая женщина через пару секунд присоединяется к ней, в руках у неё два полных пакета из супермаркета.

– И-и, господи боже, ты ток глянь! – говорит Линда.

Другая леди ничего не отвечает.

– Оно подкатилось прям ко мне, яблоко-то это. Просто упало и покатилось.

– Ну и кто брал еду? Мы же только сходили до твоей машины и обратно, Линда.

– Они, наверно, ещё тута, Морин.

– Да это наверняка кто-то из этих мальчишек-певчих, – говорит Морин, а потом повышает голос. – Эта еда для бедных, маленькие вы негодники! – восклицает она.