Что посмеешь, то и пожнёшь

Покойницкая находилась по тот бок улицы, почти напротив завода – наискосок вправо от проходной. Всем в одночасье не уйти, производство без присмотра не кинешь, и люди, меняясь, ходили поодиночке или маленькими кучками.

Две встречные людские струйки чёрно лились от завода к покойницкой.

Дело уже к обеду. А народ всё шёл и шёл.

Струйки потоньшели, но не рвались, всё текли, текли в молчащее горе.

Глеб тоже было качнулся посмотреть.

Дошёл до скособоченной ветхой двери подвала, занёс ногу над гнилым порожком, увидал самый угол сине-холодной простыни, свисавший с носилок и неосторожным сапогом вдавленный в сырь земляного пола, – его что-то резко толкнуло в грудь, и он шально вальнулся назад, вызвав у идущих следом недоумение.

Постояв несколько у двери, он снова двинулся войти.

В тесный просвет меж людьми увидал глянцевито блеснувшую ручку санитарных носилок – снова полоснуло в душу.

Глеб попятился и, выворотившись из толпы, разгромленно побрёл к заводу. Он понял, что боится посмотреть Ей

в лицо. Но почему? Какая его вина перед Ней?

За проходной он почему-то не повернул в компрессорную, а как-то неосознанно, по привычке поднялся к себе на второй этаж, в бухгалтерию, присмиревшую, полупустую. Машинально сел за свой столик.

Сел, поднял лицо и вздрогнул: с того самого места, где ещё вчера сидела Катя, теперь смотрела Она с большой карточки в чёрной рамке.

Перед карточкой на столе широкая тарелка.

На тарелке горка мятых рублёвок, белая мелочь.

Глеба ошеломил Катин взгляд. Любопытство, удивление, восторг, вполовину смазанные недоумением, укором.

Не вынес он этого взгляда, тихонько поставил карточку несколько к себе боком и почувствовал себя сразу успокоенней: изображение карточки размыло боковым светом.

Входили люди, молча клали деньги на тарелку и так же неслышно выходили.

Глеб никого не замечал.

Но он весь подобрался, заслышав грузные шаги на лестнице.

С каждой секундой тяжесть шагов нарастала.

Запоскрипывали уже коридорные доски.

– А! Председатель! Наше вашим! – Поднятую руку Здоровцев сжал в кулак, разжал. Так он здоровался. – Я ведь, есля честно, могу не класть пока свою долю. Не в смене я. Я мимоидущий. Я пофигист…[282] Отхрамываю на низ за молоком. Слышу, такая чудасия, я и вильни на заводишко. А ну дай разведаю, что оно такое да как стряслось. А мне говорят: сбегай кинь сколь можешь на похороны. А что я кину? Не из воды деньжанятки гребу… Мне бабец под строгай расчётко ссудила полтинник. Вернусь без молока своим киндеряткам. Зато полтинничек отдаю досрочно. Не попрекнут…

Здоровцев прошёл к столу, с шиком бросил монетки в тарелку у карточки.

С жалобкой звякнуло.

– Слышь, пред! Я не пошёл в химкину хату,[283] сразу сюда… Зафиксируй исторический моментик… И почему не фиксируют, кто дал, кто не дал… А то потом ещё ляпнут, что не дал. Неси по второму кругу.

Этот скулёж взбесил Глеба.

Вальнувшись через стол, он зачерпнул из тарелки горсть мелочи и швырнул Здоровцеву в глаза.

– Бери! Тебе нужней!

Сражённый нежданным поворотом, Здоровцев хлопнулся на колени подбирать мелочину.

– Ну и начальнички пошли, – рассеянно забубнил. – Хулиганят как хотят… Не отсаживаться ж от коллектива… Раз надо, так надо. Посидят денёк какой мои чингисханушки без молочкя. Я негордюха. Соберу и верну на стол. Бу-удет и моя там доляра…

«А не внёс ли ты свою долю ещё вчера? – скомканно думается Глебу. – Не с твоей ли доли эти похороны? Не твоя б, гад, червивка, я б на розвязях не уснул за котлом… Проводил бы её чин чинарём до дома и ничего б такого не сварилось… А набеги тот плюгашка машинистик Ванюра, я б ему живо голову открутил, как курчонку пакостливому…»

Собрав монетки столбиком, Здоровцев сунулся поставить его на тарелку.

Глеб защищающе заслонил тарелку руками:

– Оставляй себе. Я скажу, что ты вносил. Оставляй на похмелюгу… На банки-хвостики[284] там…

И покровительственно дважды тукнул Здоровцева пальцем по лбу:

– Спокойно отпускаю тебе две пиявки!

Здоровцев насторожился.

Как-то жалко взвесил на руке монетный столбик и не спешил класть его в карман, будто ожидая ещё чего.

– Что, мало?! – с подначином яростно гаркнул Глеб. – Добавлю! – Сорвал со Здоровцева промасленную блинчатую кепку-аэродром, смахнул в неё всё с тарелки и надёрнул кепку на Здоровцева, горячечно твердя: – Всех-то и сборов набежало… Разве что на каблук хватит. Нужны эти поборы нищие? Обойдёмся!

Уваловатый, неповоротливый Здоровцев вроде того и опешил.

Да как можно похоронные деньги брать? Как можно?

В следующий миг его мысли споткнулись.

Встретив утвердительный кивок Глеба, говоривший: «Бери! Можно!», – он легко успокоился и даже с каким-то скрытым торжеством несмело погладил деньги на голове. Эти мятые, всяко кручёные рублёвки и вытертая мелочь приятно холодили ему голову.

– Раза три хватит сходить на низ за червивкой иль за соляркой,[285] – уже тише, свойски сказал Глеб. – А здоровяг своих потчуй не молоком – маслицем! Покуда начальство из маслоцеха унеслось смотреть, дуй в цех. Прямо из-под рожка набирай в бидончик и до хаты!