Что ты видишь сейчас?

Я мечтал навсегда остаться на том побережье. Тело медленно растекалось и исчезало под действием магических сил, легко превращавших меня из шведа во француза. Где-то на периферии этих фантазий, на краю пляжа, притаился серый бетонный дом с тремя кабинками и длинной оцинкованной раковиной.

Цементный пол всегда был в песке. Человек, который приглядывал за туалетом, сидел на скамейке снаружи, рядом лежала щетка и стояла банка для монет. В первый раз я смутился, потому что у меня не было денег. Потом я понял, что этот человек вовсе не был «при исполнении». Тайком я стал наблюдать за ним и понял, что все его нехитрое имущество лежало под раковиной в ящике, который я поначалу принял за хранилище туалетной бумаги и мыла. Ключ от висячего замка висел на шнурке вокруг шеи. Этот человек всегда носил одни и те же выцветшие хлопчатобумажные брюки и распахнутую рубашку, которая обнажала его загорелый живот. Кожа на лице обветрилась и стала бронзовой от загара, а глаза были цвета моря.

Обычно я тихо сидел в одной из кабинок, спустив плавки, и слушал ветер. Я наслаждался прохладой и тенью внутри, а воздух из щели позади приятно холодил мне спину. Где-то далеко продавец бесцветным голосом предлагал свой товар: «Сладкие оладьи! Оладьи с абрикосами!»

Под звуки океана я представлял, как утихает к вечеру пляжная жизнь и «туалетный служитель» скатывает свой коврик и прячет его под раковину.

Я завидовал этому человеку, его простоте, непритязательности, свободе и независимости. Он был самим собой на этом пляже, молчаливым и странным. Я тоже хотел пить, перегнувшись через край оцинкованной раковины, и каждую ночь видеть звезды, бесконечно и бесстрастно наблюдающие за всеми нами.

* * *

Отец не особенно удивился моему желанию изучать медицину в Париже. Он поддержал меня и сказал, что всему виной наши частые поездки в Европу. Ни на секунду не дал мне понять, в какой бездне одиночества окажется, когда я покину его.

Он был весьма старомодным и состарился, казалось, еще в моем детстве. Думаю, он просто не знал, как обращаться с ребенком. Моя мать налаживала нашу жизнь, воспитывала меня, окружала своей любовью, а после ее смерти мы с отцом не понимали, как нам жить дальше. Раньше втроем мы были маленькой семьей, со своими правилами, традициями, договоренностями и четко расставленными приоритетами. А потом налетел шторм, и на нашем корабле не оказалось капитана.

Дом, в котором мы жили, находился далеко от города, среди полей и лугов. Школьный автобус делал большой крюк, чтобы забрать меня, и я частенько пропускал школу, мало общался с ровесниками. Однако не могу назвать свое детство скучным или унылым, оно было наполнено чувством ожидания и предвосхищения. Я помню игры лягушек возле пруда, едва различимый маслянистый запах созревшего рапса ранними летними вечерами и роз и георгинов, которые мать выращивала на больших цветочных клумбах. Я помню пухлые каталоги семян, где надо было крестиком отмечать то, что нужно, помню, как ждал прихода весны, чтобы посеять наконец заказанные семена, помню лук, который прикапывали, а потом высаживали по всем правилам, удобряли и поливали всю долгую весну.

Когда мать умерла, меня утешало только то, что она больше не страдает. Она болела так давно, что мысль о ее смерти перестала меня пугать. Мне даже предательски хотелось, чтобы она поскорее отошла в мир иной. Именно так я думал о ее неизбежной кончине. Смерть представлялась мне такой долгой, такой скучной, наполненной болью и ужасом, что я мечтал, чтобы она освободилась от нее. Освободилась и ушла. Но я знал — мама обязательно вернется ко мне снова. Так и случилось.

В то утро, когда все произошло, я впервые за долгое время смог глубоко вздохнуть, увидеть синеву неба. Апрель той весной словно подернулся молочной туманной дымкой, но в день маминой смерти облака исчезли и светило солнце. В воздухе пахло прелой землей, и все казалось нежным, сверкающим, большим и спокойным. Мое сердце стучало, я шагал по сухим прошлогодним листьям к пруду, разговаривая с ней.

В последние недели она иногда просила меня подстричь ей ногти на правой руке. Маленькие сухие полумесяцы теперь лежали у меня в банке. Сначала я не знал, что с ними делать, но однажды мне пришла мысль состричь и прядь ее черных волос. Она рассмеялась, однако я сделал это и с локоном в руках побежал в свою комнату, достал ногти и завернул все в мамин тонкий носовой платок. Я взял тот, которым она пользовалась чаще всего, вытирая пот со лба. Свои сокровища я засунул в металлическую, похожую на капсулу, банку с закручивающейся крышкой. Внутри этой банки была моя мама, живая и теплая, хотя она лежала в темной спальне, мертвая и холодная. Отец сидел у ее ног бледный и словно окаменевший, но в этой блестящей банке в моем кармане мама по-прежнему была жива. Там она наконец-то стала моей.