Что видно и чего не видно

«Парижские удовольствия – это труд и потребление департаментов, роскошество богатых – это жалованье и хлеб двухсот тысяч рабочих всякого рода, обеспечивающих свое существование благодаря многообразной индустрии театров во всей нашей Республике, получающих от всех тех удовольствий, которыми отличается Франция, себе на пропитание и на приобретение самого необходимого для их семей и их детей. И именно им вы отдаете эти шестьдесят тысяч франков (“Очень хорошо, очень хорошо” – раздаются многочисленные возгласы в зале.)».

А вот я вынужден воскликнуть: «Очень плохо, очень плохо!», оправдывая и ограничивая себя, разумеется, только лишь экономическими соображениями, о которых здесь у нас идет речь.

Да, именно работникам, обслуживающим театры, идут, по крайней мере частично, эти самые шестьдесят тысяч франков. Это так, даже если, вглядевшись пристальнее, обнаруживаешь, что пирог ушел куда-то не туда, а осчастливленным рабочим достались крохи. Но допустим, что вся субсидия досталась художникам, декораторам, костюмерам, парикмахерам и т. д. Это то, что видно.

Однако откуда она, субсидия, берется? Вот вам оборотная сторона вопроса, столь же достойная рассмотрения, что и сторона лицевая. Где источник этих самых шестидесяти тысяч франков? И куда они пойдут,

если голосование законодателей не направит их сначала на улицу Риволи, а оттуда на улицу Гренель? Это то, чего не видно.

Конечно, никто не решится утверждать, что голосование законодателей само по себе породило эту сумму в урне для бюллетеней, что она есть чистая добавка к национальному богатству и что без этого чудодейственного голосования никто и никогда не увидел и не пощупал бы пресловутые шестьдесят тысяч франков. Приходится признать, что парламентское большинство может лишь решить, откуда изъять эту сумму и куда ее направить, и если кто-то из адресатов не получит ее, значит, получит другой.

Вот так-то. И вполне ясно, что налогоплательщик, у которого возьмут один франк, никак, даже косвенно, не будет распоряжаться этим франком. Ясно, что он удовлетворит свои потребности на один франк меньше, а любой работник, который обслуживал его, тоже увидит свой заработок сниженным на один франк.

Так что не будем наивными и не будем впадать в иллюзию, будто голосование 16 мая что-то добавляет к национальному благополучию и труду. Оно лишь перемещает пользование благами, перемещает заработки – только и всего.

Можно ли сказать, что вышеназванное голосование – один вид удовлетворения нужд и один вид труда другим видом того и другого – видом нужд и работ более настоятельных, более нравственных, более разумных? Если так скажут, я могу поспорить. Я могу сказать: отнимая шестьдесят тысяч франков у налогоплательщиков, вы снижаете заработки земледельцев, землекопов, плотников, кузнецов и увеличиваете заработки певцов, парикмахеров, декораторов, костюмеров. Ничто не доказывает, что последние чем-то лучше и полезнее первых. Да и сам г-н Ламартин так не утверждает. Он говорит, что труд театров и для театров столь же

(а не более) плодотворен и продуктивен, как и любой другой труд. Но и в этом с ним можно поспорить, ибо лучшим доказательством того, что вторая названная нами группа работников не столь же плодотворна, что и первая, служит то обстоятельство, что он призывает субсидировать вторую группу за счет первой.

Однако такое сопоставление ценности и достоинств разных видов труда не входит в тематику этого моего очерка. Я хотел лишь показать, что если г-н Ламартин и те, кто ему аплодировал, увидели, левым глазом, заработки поставщиков всякого рода вещей для актеров и актрис, то им следовало бы увидеть, правым глазом, потери в заработках тех, кто поставляет товары и прочее налогоплательщикам. Без этого они просто выставляют себя на посмешище, принимая перемещение за некий выигрыш. Если бы они последовательно проводили свою доктрину, они потребовали бы бесконечного и безграничного субсидирования, потому что то, что верно и справедливо для одного франка и для шестидесяти тысяч франков, верно и справедливо, при схожих обстоятельствах, для миллиарда франков.