Для иных история — старуха.А для нас она еще подросток.Вот опять лесная копалухаЗалетела к нам на перекресток.И косится любопытным окомНа летящий по шоссе автобус,На дома, что в телескопы оконПо ночам разглядывают космос.Копалуха расправляет перья —Добрая непуганая птица.Город наш внушает ей доверье —Лучшее, чем можем мы гордиться!Я мечтаю о таком доверье,Чтоб от нас не ожидали лихаНи цветы, ни травы, ни деревья,Ни олень,Ни тихая лосиха.

И чтоб люди по ночам, спросонок,Тишину не слушали сторожко.Месяц будто белый медвежонок,Лапу протянул в мое окошко.

ЧТОБ ПОЛЮБИТЬ СИЛЬНЕЙ

Мы разучилисьЕздить в поездах.Теперь уж в насНе вызывают робостьВоздушных трассКосмический размахИ звук опережающаяСкорость.Мы разучилисьПо лесу бродить.Забыли травПевучие названья.

И солнце пересталоНас будить,Входя бочкомВ подоблачные зданья.Оно кропит насЗолотой пыльцой.Река бормочетВ медном горле крана.Родной природыМилое лицоГлядит нам в душуГрустно и туманно.Мы заняты.И мы всегда в пути.Нас подгоняетТочность расписанья.Но с каждым годом

У меня в грудиРастет неодолимоеЖеланье:Не с самолета,Не с подводных крыл,Когда движеньеМолнии подобно, —Отчизну всю,До тундры и Курил,Хочу узнатьМасштабно и подробно.Бродить в лугах.Качаться на волне.Встречаться с солнцемНа тропе рассветной…Хочу познать яРодину полней,

Чтоб полюбитьСильнейИ беззаветней.

Григорий Устинов

ИКРЯНКА

Два года прошло, как Петр Капитоныч Батин ушел на пенсию. Да и пора. Шестьдесят семь лет стукнуло, сдавать начал.

Капитоныч был завзятым рыболовом. Всегда за удочкой отдыхал, сил набирался. Бывало, когда еще работал, уйдет перед выходным на речку Миасс с ночевкой. Другие, частенько, притащатся туда целой ватагой с водкой и шумными песнями. А уходя с берега обратно, оставят в примятой траве и поломанных кустах пустые бутылки, порожние консервные банки да обрывки газет. Полный разгром в природе учинят, загадят, замусорят берега красавицы речки.

А Капитоныч — не-ет. Он заберется с удочками в укромный уголок, да там и разговаривает со своими рыбками-друзьями…

— Опять, опять насадку сдернуть норовишь? Негодница. Ох уж эта проказница — серебристая плотвичка! Ага, вот так, так… Тяни смелее! Червячок отборный, специально в саду под малинкой выкопал. Стоп! Ого-о… — скажет рыболов, подсечет и вытащит на траву добренького линя либо тигристого окуня.

Полюбуется на добычу, посадит ее в сетку, что у берега к колышку привязана, и… оглянется. Уж не подсмотрел ли кто его рыбацкого счастья! Нет, тихо в кустах. Только вдали горланит подгулявшая компания…

Наловит так, бывало, хорошей рыбки, принесет домой, скажет жене:

— Сготовь-ка, Анна Степановна, поджарку! Да чтобы на постном масле, с луком и перчиком…

Мечта, мечта… А вот теперь, когда вышел в отставку, время свободного не занимать. Хоть каждый день у речки сиди. Но прежнего удовольствия не получалось. Перевелась, измельчала рыба в Миассе. Народу стало много, а рыбку-то не каждый бережет и ценит. Сначала здесь ловили ее ряжевыми сетями во время икромета, а потом, когда крупной не стало, понаделали мелкоячейных бредней и начали выцеживать даже мелюзгу. Одним словом, не рыбаки, а хапуги!

Сейчас все чаще получалось, что просидит старый рыболов на любимых местах весь день, заглянет в ведерко, а там только с десяток мелких окуньков, ельцов, плотвичек или пескарей барахтаются.

— Эх-ма-а! — вздохнет Капитоныч, сматывая удочки и собираясь домой. — Ну, что теперь делать? На озера подаваться? Но здесь, на Миассе, я полсотни лет рыбачу. Знаю все места. Направиться вниз, за ЧГРЭС? Пустое дело. Там разные заводы спускают в речку сточные воды, и рыба совсем перевелась.

* * *

Как-то в первой половине июля жена сказала Капитонычу: