Чуден Днепр

Гетман, хоть нрава неуравновешенного, но в делах являл тщание и педантство. Сражениями командовал хладнокровно и расчетливо. Народ свой, и песни его и предания любил горячо. Жил скромно, по-простому, но влечение имел к людям образованным, коих мало встречал среди казаков. Умные и приятные собеседники редки, лишь друг Шилохвост отрада души. Случалось, не насыщала дружба – и тянулся к гадалкам и ворожеям, а то и к стопке. Летописец во многом схож был со своим гетманом, а сходство тесно сцепляет друзей. Что один любит, то и другому мило, что первый ненавидит, то и второму гадко. Как и Рудан, болел Микола пристрастием к потустороннему. Не сомневался в переселении душ и мнил себя в новом обличии великим сочинителем лет эдак через двести.

– Слушаю тебя, Микола, и дивлюсь. Вроде, хроника под твоим пером, а ты красу степи и Днепра живописуешь или лихими казацкими танцами хвалишься! – упрекнул Дворецкий.

– От истории не убудет. Славлю прелесть и силу земли украинской, – ответил Шилохвост.

– А песни чудные не забудешь?

– Как можно? Вот послушай-ка, что вставил в летопись:

“Куда ж ты, мой милый,

Голубчик мой сизый,

Куда уезжаешь?

Кому ты меня беззащитную,

Молодую, кому оставляешь?”

– Дивно-то как!

– И любовь, и тоска, и правда жизни. Воин оставляет деву, уходит в поход. Вернется ли? Редкий казак до старости доживет, – вздохнул Шилохвост.

– Казачки плодовиты, новых бойцов народят! – бодро возразил гетман, а сам помрачнел, свое вспомнил.

– Однако, Рудан, все почти листы повести отданы эпопее.

– Славно, Микола. Потомки должны знать ушедших героев и деяния их.

– Уверен, навсегда поставим предел позорному владычеству ляхов и евреев и веру православную на щит поднимем и утвердим. Всего достигнем! – воскликнул Шилохвост.

– Боюсь, не всего. Племя Израилево нам не извести, хотя много сил душевных и телесных на то положили, – возразил Дворецкий.

– Жаль, нетерпимо сильно еврейство означило свое присутствие в наших краях.

– Не горюй, Микола, все ж укоротим их ветхозаветную рьяность. Власти жаждут!

– Не только власти.       Вековечная мысль о золоте змеится в сердце еврея.

– Повар мой, пленный, из ляхов, говаривал, дескать, у иудея всегда жирный гусь на обед, а бедный католик макает в слезы сухую корку.

– То-то они богатеют, хоромы строят, живут по-пански, – заметил Шилохвост.

– А что до панов, так те собаку и еврея почитали лучше нашего брата, – в тон добавил Дворецкий.

– Жаль, не выходит дочиста вымести Украину.

– Не сокрушайся, Микола. Русский православный царь пособит.

3

Очень любят гетман с историографом обсуждать войну, мир и мир после войны. Говорят о том, о сем и о важном. Что может быть отраднее, чем истинно просвещенная беседа?

– Ну, Шилохвост, докладывай, украсил ли летопись повестью о моей победе над еврейской бандой Зэева и Ионы? – спросил Дворецкий.

– Изобразил в точности, ни убавить, ни прибавить. Я и казнь злодеев описал. Варвары, изуверы, лиходеи! Сколько душ православных на небо отправили! – горячо ответил Шилохвост.

– Что написал? Не читай, скажи кратко.

– Слушай. Тысячи казаков собрались на лобном месте. Ждут, когда выведут на помост бандитов, уцелевших в проигранном бою. Зрители, хлопцы наши, все хмельны, ибо никак не можно гуманному христианину трезвым взором глядеть на страшные муки. Добровольные палачи вышли вперед. Вот привели связанных по рукам негодяев. Окровавленные, оборванные, грязные. Силой сорвали с них шапки, силой поставили на колени. Которые смогли – встали, выпрямились. Запели молитву на тарабарском языке.

– “Слушай, Израиль” молитва эта называется, – вставил слово гетман.

– Да, кажется, так. Тут в толпе закричали: “Красную ленту, красную ленту!” Добровольцы на помосте засучили рукава. Стали сдирать кожу с евреев. С живых. Под конец зрелища – апофеоз возмездия. Казнь атаманов Зэева и Ионы. Эти тоже запели “Слушай Израиль”. Высоко держат головы, бестии. Им предуготованы муки пострашнее красной ленты. Станки особые сооружены.

– Остановись, Микола! Разве место этому в анналах? История народов есть суд народов, и истинный палач – это толпа у эшафота. Потомки что подумают о нас? Жили, не чуя человечества? Не изъять ли это из летописи?

Шилохвост замолчал, не согласен. “Закон летописца – бояться лжи и не бояться правды”, – подумал. И обидно, пропадет труд сочинительский.

– Вот, заметил я, Микола, читаючи твои хроники, что о казаках ты пишешь только доброе, а поступки их, порой, рисуешь злыми, евреев же поносишь всячески, а они у тебя тут – находчивы, там – герои. Слова и дела разнятся, не так ли?

– Я держусь истины, мой гетман, толкование – не моя печаль, – отрезал историограф.

– Не серчай, Микола! – примирительно сказал Дворецкий, – твои писания прославят наше время и имя твое. Бесподобное перо, тонкое чутье к изящному слову!

Шилохвост оттаял, похвала возвысила дух, он решился доверить Дворецкому свою тайну.

– А знаешь ли, Рудан, мне было видение пророческое! – выпалил Шилохвост.

– Какое такое видение?