Чудеса Индии

Приехавшие бросились на сушу, точно влюбившись в нее после всего испытанного. Утром мы показали им то место, где росли плоды; они наелись, напились и наконец пришли в себя. На следующий день обезьяны по обыкновению принесли золото, и мы предпочли отдать его приехавшим, так как сами набрали достаточно. Затем мы нагрузили своим золотом половину судна, а капитан нагрузил золотом другую половину для себя и для своих купцов. Мы запаслись плодами этого острова и, выехав с попутным ветром, прибыли в Индию. Здесь каждый из нас снес свою долю в определенное место, и на каждого человека пришлось по миллиону сто сорок четыре тысячи мискалей[94]

. С тех пор мы перестали плавать по морям». Это один из самых удивительных рассказов, которые я слышал про обезьян.

Некто рассказывал мне, будто в доме одного купца в каком-то поселке...[95]

он видел обезьяну, исполнявшую обязанности слуги. Она подметала в доме полы, открывала посетителям дверь и закрывала ее за ними, зажигала и раздувала огонь под котлом, подкладывала в него дрова, отгоняла мух от стола и обмахивала хозяина опахалом.

Говорили мне, будто в йеменском городе Зафаре жил один кузнец; и была у него обезьяна, которая весь день раздувала мехи. Так она прожила целых пять лет; я несколько раз заезжал в этот город и видел ее там.

Рассказывали мне также про другую обезьяну (она принадлежала жителю какого-то йеменского города). Однажды ее хозяин достал кусок мяса, принес его домой и знаком приказал обезьяне стеречь говядину. Но вдруг налетел коршун и унес этот кусок, оставив обезьяну в полной растерянности. На дворе этого дома росло дерево. Обезьяна влезла на его вершину, голову опустила вниз, а зад подняла к небу и приставила к нему обе лапы. Коршун принял зад обезьяны за остаток мяса, которое он похитил, налетел на нее и клюнул. Но обезьяна вцепилась в птицу обеими лапами, схватила ее и отнесла в дом; там она положила коршуна под миску и накрыла сверху чем-то тяжелым. Вернулся хозяин и, не найдя мяса, уже собрался было побить обезьяну, но та сейчас же бросилась к миске и вынула оттуда коршуна. Увидев коршуна, хозяин догадался обо всем, что случилось. Он выщипал коршуну перья и пригвоздил его к дереву.

Про обезьян рассказывают остроумные вещи; между прочим, передают следующее. Какой-то исфаханский[96] шейх, много путешествовавший на своем веку, отправился однажды в Багдад. Он ехал туда с большим караваном, в котором среди других был один юноша, пылкий и сильный, точно мул. Исфаханский шейх по ночам сторожил свои вещи и спал только днем, когда ехал верхом на своем верблюде. И вот однажды ночью, бодрствуя по обыкновению, он увидел, что юноша подошел к одному из погонщиков и уселся сзади него, чтобы соединиться с ним. Погонщик проснулся, набросился на него и намял ему бока, как кожевник мнет кожу. Юноша вернулся, шатаясь, как пьяный, от тумаков и пощечин погонщика; но, едва он пришел в себя, как пошел к нему опять. Задремавший погонщик яростно вскочил и избил его пуще прежнего. Вернувшись на место, молодой человек не мог пошевелиться, но потом он снова собрался с силами и подошел к погонщику в третий раз. Погонщик снова, уже в третий раз, поколотил юношу. Тот ушел от него ползком, мотаясь по земле направо и налево, а погонщик кричал ему вслед: «Если ты сунешься в четвертый раз, я, ей-богу, проткну тебе брюхо!»

«Я наблюдал за этими неоднократными покушениями и слышал слова погонщика. В душе я оправдывал этого человека, однако мне было бы жаль, если бы убили такого юношу. Когда молодой человек очнулся от побоев, я подозвал его и сказал: “Дитя мое, что побудило тебя вести себя так сегодня ночью? Сегодня ты ушел целым из рук этого погонщика, но берегись, как бы он в другой раз не убил тебя и лучше потерпи”. — “Клянусь тебе, дядя! — воскликнул юноша. — У меня теперь бывают ночи, когда огонь похоти не дает мне сомкнуть глаз. Когда я испытываю это волнение, все остальное, чему бы я ни подвергался, ничего для меня не значит”. — “Дитя мое, — ответил я, — между нами и Городом Мира осталось всего два дня езды; в Багдаде мы найдем, чем успокоить твою страсть”. И всю остальную дорогу я из жалости не переставал уговаривать его. Но, когда мы подъехали к Багдаду, меня охватил сильный страх. Я говорил себе: “Это чужестранец, молодой, никогда до сих пор не бывавший в Багдаде. Быть может, он увидит кого-нибудь из свиты халифа или везиров, набросится на него, как набросился на погонщика, и наверняка погибнет”. Поэтому я не оставил своего молодого спутника, а увел его в помещение, где остановился сам.