Чудо

Михаил Борисович взялся за простыню и отодрал ее от лица стоявшей. Именно отодрал, потому что ткань прилипла к коже в нескольких местах.

Отец Андрей поглядел девице в лицо…

Татьяна стала совершенно седой. Веки почернели. Нос сделался острым, как у птицы. К животу своему она прижимала какой-то липкий клубок непонятного происхождения. Она была похожа на старика-схимника, одетого в женское платье.

Ноги у священника подкосились.

Он грохнулся на пол, потеряв сознание.

7

Его привели в чувство склянкой с нашатырем. Тогда нашатырем, как и тройчаткой, лечили все – от мигрени, насморка до зубной боли.

Отец Андрей повел глазами, увидев над собой сконфуженное лицо Кондрашова. Подумал, точнее, ощутил, что Михаилу Борисовичу, должно быть, стыдно за него. Что он такой впечатлительный, слабый, безвольный.

Не извиняясь, встал на ноги. Пошел на двор, пошатываясь, нетвердо. Глотнул на крыльце свежего воздуха.

Кондрашов за его спиной сделал знак шоферу, и тот открыл перед батюшкой дверцу «Победы».

Тот сел на заднее сиденье, покрепче запахнув на груди пальто.

– Куда вести? – спросил его шофер.

– Прямо, – ответил отец Андрей.

Шофер согласно кивнул, «прямо» означало, что настоятель едет к себе домой.

Они миновали на машине одно милицейское оцепление, затем второе. Отец Андрей увидал у этого второго кордона человек пятнадцать зевак, которые что-то спрашивали у милиционеров, а те угрюмо молчали.

Шел мокрый снег, тяжелый, набухший, и быстро падал на землю – Вы куда свернули? – спросил вдруг батюшка с тревогой.

– На Куйбышева. Вам же домой надо…

– Да не домой. Я на вокзал еду, – объяснил ему отец Андрей.

Шофер с готовностью развернул «Победу» и поехал в другую сторону, потому что ему, в общем-то, было все равно, ехать ли к храму Всех Святых или трястись на железнодорожный вокзал.

…В зале ожидания, несмотря на поздний час, все скамейки были заняты. Люди стояли, сидели, лежали, подложив под голову баулы и деревянные чемоданы. Кто-то храпел. Плакал грудной ребенок, мать кормила его, стараясь заслониться левой рукой от нескромных людских глаз.

По залу брел старый сутулый человек с жидкой бородкой и потерянным взглядом. Из-под пальто высовывался запачканный в глине подрясник. Он сторонился людей, стараясь поскорее пройти к билетным кассам незаметно и тихо. – …На Москву нет! – крикнула ему в отчаянии кассирша.

– Дайте билет. Любой. – Отец Андрей протянул ей смятую сторублевку.

– Куда?

– Все равно.

– Есть на новосибирский. «Жесткий», – сказала кассирша, заглядывая в разложенные на столе бумажки.

– Согласен.

Через минуту в его руках чернела маленькая картонка с пробитыми на ней цифрами.

– …Разливное пиво есть? – спросил он у буфетчицы, потому что разливное было немного дешевле, хотя, в отличие от бутылочного, могло быть сильно разбавленным.

– Только в бутылках, – отрезала она. – «Жигулевское». Последняя.

– Дайте… И пустую кружку.

Он получил то, что просил, встал за стойку и вылил пиво из бутылки в кружку. – …Так это ж поп! – услышал он за спиной заинтересованный шепот.

Оглянулся. За ним стояли двое опухших небритых забулдыг, которые с интересом рассматривали его заляпанный в грязи подрясник. Скорее всего они вкалывали где-нибудь чернорабочими, на электрокабеле или в литейке.

– Водка есть? – спросил их отец Андрей.

– Была…

– Давай сюда!..

Они передали ему початую бутылку.

Настоятель плеснул водки в пиво, так, что кружка переполнилась до краев. Залпом выпил непривычную для него адскую смесь.

Промокнул губы рукавом пальто.

Ушел из буфета на твердых негнущихся ногах.

– Чудо… – сказал после паузы один из забулдыг. – Чтобы поп водку пил с пивом… Это как такое понимать?..

АПРЕЛЬ

1

Четырехмоторный турбовинтовой самолет мотало и крутило в облаках, как щепку. В стекла иллюминаторов бил дождь. Мрачные демоны вышедшей из берегов стихии хотели расколоть фюзеляж надвое.

Чтобы не видеть безобразия, творящегося за стеклом, Первый секретарь ЦК КПСС задвинул шторку и, на всякий случай, снял с носа очки, чтобы случайно их не разбить.

Перед ним на специальном столике стояла рюмка водки, она трепыхалась, расплескивалась и грозила упасть к ногам. К этому горькому зелью, настоящему бичу и беде России, приучил его покойный ныне вождь всех народов, который, похоже, специально спаивал своих подчиненных и много в этом преуспел. Дело дошло до того, что Первый секретарь частенько начинал теперь свой день с граненого стакана, особенно когда на душе бывало гадко и нужно было заглушить сомнения и боль. Доходило до скандалов. Однажды в Тушине на военном параде он начал прилюдно ругать американцев и зарубежных послов, присутствующих здесь, потому что был нетрезв, и ругал их с досады, что опять не удержался. Послы встали и ушли. А он после этой гиблой сцены решил вести дело за мир и дружбу между народами.