Чудо, тайна и авторитет

Из угла, где они сейчас таились, К. все смотрел на неподвижную фигуру. Он одновременно стыдился теперь вторжения, ощущая себя неприглашенным бесом, и боролся с холодом — чужим холодом, наползающим тенями, проникающим исподволь в нутро. Вот ведь как, R. мог бы сейчас кутить на любом балу: он зван почти всюду, сложно даже представить, сколько за последнюю неделю ему доставили приглашений всякие расфранченные мальчишки. Мог бы он и сам собрать на вечер сослуживцев, что балканских, что нынешних: в частях R. немало таких же, как он, одиноких, не знающих, где скоротать праздники. И разумеется, ему давно пора завести семью или подругу сердца, а впрочем, хоть бы и друга, тоже не редкость в нынешнем свете, все лучше, чем никак. В просторной этой квартире, судя по дополнительным дверям, за которые К. не заглядывал, места не на одного жильца. Какая же противоестественная пустота — а ведь Сочельник. Вечер сахарных верблюдов, колядующих голосов, теплых посиделок. Отказав себе в этом вечере, ты отдалишься от мира и Бога не меньше, чем если год пробудешь нелюдем.

— Уведите меня отсюда, — попросил К. призрака, давно, на удивление, тактично примолкшего. — Я… я увидел, что было нужно; теперь ваш черед выбирать…

Он не успел закончить, а призрак — даже шевельнуться: поза R. враз переменилась. Он опять выпрямился, развернулся и быстро пошел К. навстречу, точнее, так поначалу показалось. Сердце упало в очередной раз. Но угол, куда R. устремился, был иной, дальний, еще скуднее освещенный. Через несколько секунд там вспыхнула кованая лампадка. Бледный свет вызолотил лики в серебряных с жемчугом окладах: Христос, Богородица, кажется, Аркадий и… Андрей Боголюбский? К. облизнул горькие губы. Он знал, почему здесь лик святого с этим именем, кто из живых носит его… уйти захотелось сильнее, он решил повторить просьбу, но снова не успел. R. медленно поклонился образам, перекрестился и забормотал:

— Господи и заступники мои, помогите в этот вечер и в следующий год. Не дайте дойти до греха, не дайте свернуть ему шею или злоупотребить властью, к коей вы меня привели… не могу больше его видеть. Не могу терпеть…

Он перекрестился еще раз — и сделал немыслимое вовсе. В этом скромном красном уголке у него стояла еще ваза, совсем маленькая, полная каких-то длинных металлических крестов. Точнее, К. поначалу, в полумраке, решил, что это кресты, — но понял, что ошибся, едва пальцы ухватили один и потянули на свет. Крест оказался ножом, маленьким, вероятно метательным — и его R., молниеносно развернувшись, яростно бросил прямо во входную дверь, точнее, в закрепленную на ней дощечку с листом бумаги. Слабо усмехнулся под стук лезвия. Почти не медля, метнул еще нож, и еще, вздохнул, помедлил немного — и пошел их вынимать.

— Стойте, стойте! — заголосил призрак, но ухватить К. за рукав не успел. «Дзинь!» — воззвали цепи, а тот уже спешил за R., размашисто пересекавшим кабинет.

Становилось отчего-то все дурнее, происходило странное: ноги тянуло к полу, точно способность летать, дарованная мистическим спутником, истаивала. Тяжелее дышалось, еловый дух щипал горло и нос, ладони потели — а предметы расплывались. Но К. спешил. Он знал, что хочет, нет, должен рассмотреть мишень.

— Иван Фомич… — убито повторил призрак и замер посреди комнаты, сияя все ярче. Он тоже что-то чувствовал — или знал?

— Всю душу вымотал… — повторил R., остановившись у двери и тяжело опершись на нее. Затрещал лист, из которого вторая рука выдрала клинки, все сошедшиеся почти в одной точке. — Чтоб тебя!

От стремительного злого движения бумага порвалась, а затем и отвалилась. Вряд ли мишень была первой: на доске обнаружился не один ножевой след, целое море отметин разной глубины. Лист упал на пол, каминные блики выхватили его, точнее, то, что от него осталось, — и К., тоже наконец разобрав изображение, отшатнулся. Стало совсем душно. Стопы коснулись паркета окончательно; по голове словно ударили чем-то тяжелым — а еще заныла рассеченная клинком ладонь, даже кровь, кажется, заструилась по новой, липкая и кипящая. Призрак вырос рядом, потянул обратно к окну, забубнил то ли укоризненно, то ли успокаивающе — но К. его не слышал.

На упавшем листе был вензель, резко начертанный пером. Две достаточно большие буквы, небрежный рисунок… одну букву ножи превратили в бумажные лохмотья, истрепали, сделали неразличимой. Зато в другую, похоже, ни разу еще не успели попасть, она читалась отлично… завитушечная буква «К».

«Он все помнит. — Мысль сжала горло; К. споткнулся на ровном месте. — Он все помнит, и он ненавидит меня».