Чума

Витя перестал узнавать Аню не тогда, когда у нее появились голубые голубая кровь - мешки под глазами, а тогда, когда она начала подгонять его, чтобы он сделал совершенно бессмысленное дело - в четыреста тридцать четвертый раз позвонил старшему сыну и спросил, не появлялся ли там Юрка за те пятнадцать минут, которые прошли со времени предыдущего звонка. Да старший сын, разумеется, и сам тут же позвонил бы, но - "неужели это так трудно, я бы сама позвонила, только боюсь разрыдаться, ты этого хочешь?", "неужели нельзя единственный раз пойти мне навстречу" - и тому подобное. Витя-то уже был вполне убежден, что Юрки нет в живых, ибо на этом свете он не мог представить место, из которого в течение стольких часов и дней было бы невозможно позвонить домой, и теперь мечтал об одном: скорей бы. А страшился уже исключительно за Аню. Однако от нее он ждал чего угодно - хоть самоубийства, но - чего-то крупного: с ее образом Порядочности были несовместимы истерическая раздражительность и несправедливость - ясно же, что позвонить ему нетрудно и что навстречу он ей шел вовсе не единственный раз, а просто-таки всегда, когда мог... На фоне мертвенной тоски в его душе все же нашла силы задрожать отдельная струнка тревоги, что, пожалуй, еще и эта надежнейшая скала - Аня - может повернуться к нему совершенно незнакомой стороной. Ее словесное неряшество заставило его повнимательнее вглядеться в ее внешний облик - кажется, он не удивился бы, внезапно обнаружив ее растрепанной. Но нет, прическа ее, как всегда, была само совершенство, зато в глаза ему бросилась обнаженная краснота ее век - не накрасилась, догадался он. Может быть, подготовилась плакать поопрятнее?.. Но тогда и за языком бы...

"Последить", - этого Витя уже не позволил себе додумать: в принципе, мать, потерявшая сына, имеет право на все.

Старшему сыну не хотелось звонить еще и потому, что он разговаривал с отчетливой неприязнью - если не к тому, кто спрашивает, то к тому, о ком спрашивают: "Да живехонек он..." Но не придавать же значения подобным пустякам в такую минуту.

На этот раз старший сын, что было совершенно не в его правилах, сорвался как человек, окончательно потерявший терпение:

- Он наркоман, его поскорее надо в клинику сажать! Прежде всего не давать никаких денег. Те, что вы ему дали, он наверняка уже проторчал, главное, не давать новых. Он и мне пытался сесть на хвост... Взял с меня слово, что я вам не расскажу, но мне надоело тоже идти у него на поводу!

- А к Быстрову он не заходил? - зачем-то пролепетал Витя.

- Быстров сидит за кражу кассетника из машины. Вернется через два года.

- Зачем же он это сделал?.. Быстров?..

- На дозняк не хватило. А наш пытается соскочить с иглы. Он подсел на герыч, на героин, а хочет повмазываться джефом, это психостимулятор, на нем переломаться, а потом уже долбиться сонниками. Таковы его жизненные планы.

Жаргонные обороты старший сын выговаривал с особенной ненавистью.

Путь от "Слава богу, он жив!" до "Боже, какой позор, хорошо, что мама не дожила" Аня проделала на удивление скоро. "В чем же мы провинились?!." этот вопрос, к еще большему Витиному смятению, она задавала совершенно серьезно. "Что же нам еще предстоит?.." - ужасалась она, и здесь уже Витя, взявши полутора октавами выше, заголосил, что в такую минуту они вообще не имеют права думать о себе - ни о своем позоре, ни о своих страданиях: их сын попал в беду, он старается выкарабкаться, он в них нуждается, а потому они должны сделать все, что в их силах, - и так далее.

И когда наконец раздался полноценный долгий звонок, Витя с запрыгавшим сердцем распахнул потрескавшуюся дверь и заключил окончательно исхудавшего и почерневшего Юрку в счастливые объятия (показалось, будто обнимается с бараном - твердый лоб и никакой отдачи). Было не до слов - Юрка валился с ног, и Витя едва успел раскрыть для него раскладушечное гнездышко за шкафом: сделать это заранее Витя не решился, чтобы опять-таки не рассердить силу, завладевшую Юркиной жизнью. А теперь - самое страшное все-таки позади. Ибо как ни крути, а страшнее смерти нет ничего.

- Запомни, мы всегда будем с тобой! - с предслезной искренностью взывал Витя к аплодирующим Юркиным ступням, поскольку японские Юркины глаза растерянно блуждали по узкому зашкафному пространству. - Ты ничего не должен от нас скрывать! Если уж тебе так необходимо уколоться (вмазаться, передернулся голос старшего сына), ты скажи, я сам тебя провожу, это все-таки лучше, чем ты исчезаешь, мы... - Витя запнулся, потому что слово "волнуемся" в соседстве с тем, что они пережили, прозвучало бы смехотворно слабо.

- Лады. - Юрка обнадеженно привстал с раскладушки. - Пошли сейчас.

- Но ведь тебе лучше потерпеть, это... ломка?.. скоро должно пройти. Витя опешил от той быстроты, с которой было принято его предложение: при всей неподдельности своего порыва он невольно ждал и ответного великодушия.

- Если не хочешь, так и скажи! - детски пухлые Юркины губы запрыгали, он мгновенно сорвался на рыдание: - Чего тогда было хлестаться - "сам провожу", "сам провожу"!..