Чувство и чувствительность

Фанни, радуясь своему счастливому избавлению и гордясь находчивостью, с какой избежала опасности, на следующее же утро написала Люси, приглашая ее с сестрой провести несколько дней на Харли-стрит[18], как только леди Мидлтон будет это удобно. Этого было достаточно, чтобы Люси почувствовала себя очень счастливой, и с весомой на то причиной. В миссис Дэшвуд она словно бы обрела союзницу, разделяющую все ее надежды, способствующую достижению ее целей! Подобный случай постоянно бывать в обществе Эдварда и его близких наиболее практическим образом помогал осуществлению ее заветных планов, а само приглашение весьма льстило ее самолюбию. Его можно было лишь принять с величайшей благодарностью и безотлагательно, а потому тут же оказалось, что они предполагали уехать от леди Мидлтон как раз через два дня — хотя раньше об этом никем ни слова сказано не было.

Когда приглашение было предъявлено Элинор, что произошло через десять минут после того, как его принесли, она впервые подумала, что у Люси, пожалуй, и правда есть повод для надежд. Такая любезность после столь краткого знакомства, казалось, подтверждала, что ее порождает отнюдь не просто желание побольше уязвить ее, Элинор, и обещала, что со временем и при известной ловкости старания Люси увенчаются полным успехом. Ее лесть уже возобладала над чванством леди Мидлтон и пробила брешь в крепости сердца миссис Джон Дэшвуд. А такие победы сулили другие, и более важные.

Барышни Стил отбыли на Харли-стрит, и все новые и новые вести об их фаворе там укрепляли уверенность Элинор. Сэр Джон, несколько раз заезжавший туда, описывал дома, в какой они милости, приводя убедительнейшие ее примеры. Миссис Джон Дэшвуд никогда еще не встречала девиц, которые так ей нравились бы; она подарила обеим по игольнику работы какого-то французского эмигранта; она называет Люси по имени и представить себе не может, что должна будет расстаться с ними!

Глава 37

К концу второй недели миссис Палмер настолько оправилась, что ее мать уже не считала необходимым посвящать ей все свое время, но начала ограничиваться двумя или даже одним визитом в день, а в промежутках возвращалась домой, возобновляя обычный свой образ жизни, и ее молодые гостьи с большой охотой приняли в нем прежнее участие. На третье или на четвертое утро после того, как они перестали покидать Беркли-стрит спозаранку, миссис Дженнингс, вернувшись от миссис Палмер, вошла в гостиную так торопливо и с таким многозначительным видом, что Элинор, сидевшая там одна, тотчас приготовилась выслушать что-то из ряда вон выходящее, и правда, почтенная дама без промедления вскричала:

— Господи! Мисс Дэшвуд, душенька, вы слышали новости?

— Нет, сударыня. Но что случилось?

— Такое, что даже вообразить нельзя! Но я вам расскажу все по порядку. Приезжаю я к Шарлотте, а она насмерть из-за младенчика перепугана. Думала, он опасно захворал — плакал, ворочался и весь пошел прыщичками. Я только на него глянула и говорю: «Господи, душечка, это же вовсе вздор, это потница!» И нянька то же самое твердит. Но Шарлотта ничего слышать не желала, пока не послали за мистером Донаваном. А он, к счастью, как раз воротился с Харли-стрит и — сразу сюда. Ну, едва он посмотрел на мальчика, как следом за нами повторил: потница, мол, и ничего больше. У Шарлотты отлегло от сердца. А мне, когда он совсем собрался уходить, возьми да и взбреди в голову — вот уж, право, не знаю с чего бы! — но только я возьми и спроси его, нет ли чего-нибудь новенького. Тут он ухмыльнулся, хихикнул и напустил на себя серьезность, будто невесть какой ему секрет известен, а потом и говорит шепотом: «Я опасаюсь, как бы до барышень, которые у вас гостят, не дошли какие-нибудь неверные слухи о нездоровье их сестрицы, а потому, полагаю, мне следует сказать, что, по моему мнению, поводов особо тревожиться вовсе нет. К миссис Дэшвуд, уповаю, скоро вернется прежнее здоровье».

— Как! Фанни заболела?