Чужая игра

Двойник ощущал холод снега и животворное тепло почти бездымно горящих поленьев. Ему приятно было созерцать и заснеженные сосны, и солнечные лучи, высекающие алмазный блеск из голубоватой спины сугроба, и россыпь заячьих следов возле кустарника.

И он тщательно прятал от нескромных взглядов страшное, бездушное чудовище, на время изгнанное из телесной оболочки и притаившееся в лесной чаще, возможно, под корнями вывороченного бурей лесного старца.

Иногда его стальная воля ослабевала, измученная, окостеневшая душа приоткрывала створки, и тогда чудовище, злобно кривляясь и коварно хихикая, устремлялось в образовавшуюся брешь, чтобы снова угнездиться в пустой и гулкой черепной коробке, где, казалось, все еще трещали электрические разряды.

Оно устраивалось поудобней, ворочаясь и задевая воспаленные нервы, зевало, обнажая окровавленные клыки, потягивалось, разминая мышцы, и его ядовитое дыхание отравляло кровь, заставляя ее беспричинно вскипать, бурлить, вызывая неистовое желание бить, крушить, убивать…

Или приставить пистолет к виску и, ни секунды не колеблясь, нажать на спусковой крючок…

Память вернулась ко мне, как лавина в горах, сметая со своего пути остатки моей человеческой сущности.

На даче Бортника я еще «катил» по инерции и действовал как запрограммированный на уничтожение биоробот.

Но когда напряжение схватки схлынуло и я наконец осознал, какая пропасть разверзлась передо мной, у меня просто поехала крыша.

Я полностью замкнулся в себе, перестал разговаривать, и слава богу, что меня поторопились отвезти домой, иначе я просто не знаю, что мог бы натворить.

В тот момент я ненавидел всех, и в первую очередь себя.

Едва за мной закрылась дверь квартиры, я рухнул на пол, будто сраженный молнией.

Чтобы не кричать от дикой, испепеляющей остатки разума ярости, я впился зубами в пластмассовый рожок для обуви и, почти беззвучно мыча и воя, катался по полу, словно раненый зверь.

Не знаю, как долго продолжалось это безумие.

Я только помню, что в конце концов добрался до ванной и, подставив голову под ледяной душ, стоял на коленях добрый час, пытаясь спасти почти расплавившиеся мозги.

А затем, будто побитый пес, на карачках заполз в комнату и погрузился в медитацию.

Я просидел в полной неподвижности больше суток.

Я представлял себе солнечный ветер, даже бурю, которая неслась из глубин космоса.

Она била мне в лицо, кружила сверкающие расплавленным золотом вихри, поднимала мое тело над землей, и я парил, как птица.

Но не долго: мой свободный, раскрепощенный дух, очищенный солнечным ветром до полной прозрачности и поддерживающий воспарившую телесную оболочку, вдруг начинал тускнеть, будто буря вместе с солнечными лучами пригнала и межзвездную пыль, терял свою подъемную силу, и я медленно опускался вниз, где меня ожидали смрад и дым разверзшейся земной тверди.

Оттуда, из пылающих адским пламенем глубин, взлетали воющие призраки, чтобы устроить вокруг меня дьявольский хоровод.

Я окружал себя непроницаемым экраном, по крохам собирал душевные силы, чтобы поддержать умирающую мысль, и снова посылал ее в космическое запределье, пробивая коридор для солнечного ветра…

Когда я вышел из транса, на город опустилась ночь…

Пошатываясь от усталости, с потухшим взглядом и ввалившимися глазами, я спустился по лестнице в подъезд и поплелся туда, куда меня несли ноги.

Не знаю, сколько я прошагал и где меня носило всю ночь.

Я освободился от полубредового состояния вблизи городского кладбища и долго в тупом недоумении разглядывал покосившиеся ворота и скрипучую калитку, которой играла метель.

Словно сомнамбула, без единой мысли в пустой голове, я прошел на кладбищенскую территорию и медленно пошагал к одинокой церквушке.

Под нею сидела на некоем подобии табурета согбенная нищенка.

Она даже не взглянула на меня, и мне сначала показалось, будто нищенка уже окоченела.

Но легкий пар от дыхания, поднимающийся над ее закутанной в серый клетчатый платок головой, подсказал мне, что несчастная еще жива и, возможно, молится…

А может, разговаривает сама с собой, сокрушаясь по поводу своих горестей.

Я подошел к приоткрытой двери и увидел мерцающий огонек одинокой лампады и высвеченный ею мрачный лик какого-то святого.

Мне вдруг захотелось войти в церковь, упасть перед иконами, и молиться, и плакать, и просить прощения…

Но ноги будто приросли к ступеням, а ароматный запах тающего воска и ладана, вырывающийся наружу, ударил в голову, вызвав непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног.

У меня еще хватило сил наскрести в карманах какую-то мелочь — больших денег просто не было — и сунуть в скрюченную руку нищенки (мне показалось, что она даже не заметила этого).

А затем я почти бегом выскочил за ворота и рухнул в сугроб, зарывшись в него с головой.

Наверное, я надолго потерял сознание.

Или мне так померещилось.

Но когда я очнулся, мимо уже шла похоронная процессия.

Самое странное — и страшное — было то, что на меня никто даже не взглянул. Будто я превратился в человека-невидимку.