Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны

Когда лодка мчится в потоке, ее всего лишь надо правильно направлять, и не нужно движений, чтобы усилить бег лодки; так и Емеля, пропустив в миллиметре от себя Перса, использовал движение пружины и направил эту силу в свои пальцы. Пальцы левой послушно и точно легли на волосы Перса, длинные, черные, вывалившиеся из-под слетевшей шапки во время падения Перса, и одновременно пальцы правой руки сжали тугой жгут пояса, которым был затянут Перс. И, используя свою силу, естественное движение пружины и слившись с инерцией падения промахнувшегося Перса, руки Емели перенаправили это движение, помогли взлететь телу Перса над головой Емели и дальше перевели его движение в полет по направлению к стволу дуба, что стоял возле лежащего Деда, но не поперек дуба, как мог бы это сделать Дед, а вдоль ствола, чтобы не сломать тело.

Перс обмяк, выронил нож, зацепился полой стеганого халата за острый сук и повис вниз головой, как маятник у останавливающихся часов.

Совсем как апостол Петр, который занял первое место среди себе равных и выделен был тем, что был распят вниз головой в Риме Нероном в 64 год в 29-й день июня во искупление отречения в страстной день от учителя своего, именем которого крестил Медведко и Волоса в 988 год в северной столице Руси, Новом граде великом, его дядя Добрыня.

Наступила тишина.

Было слышно, как работал монотонно своим клювом дятел, словно глухой трактор в гороховом поле за околицей Толстопальцева, или дельтаплан с двигателем от «Бурана», кружа уже вверху над тем же гороховым полем.

Место, на которое упал Перс и где стоял жертвенный Дуб, было ровно посередине между будущим деревянным храмом Большое Вознесение, лежащим на Царицыной дороге из Москвы в Новгород и сгоревшим в день двадцать четвертый месяца марта 1629 год. Через полвека Наталья Николаевна Нарышкина на этом же месте поставит каменную церковь, а уж Баженовский и Казаковский храм встанет и вовсе через столетие. И вторая точка, что лежала на том же расстоянии от жертвенного Дуба, – Гранатный двор, за век до 1812 года сгоревший от взрыва, и на шальные деньги неуклюже воскрешенный суздальскими мастерами накануне двадцать первого века.

Московское солнце с любопытством заглядывало в открытые глаза оглушенного Перса, заглядывало, делясь на два отражения. Нож лежал рядом в снегу острием вверх, левая нога согнута, правая тоже, из носа и губ ползли две тонкие струйки черной крови, жалкие, еле различимые из-за бороды и усов.

Сейчас Перс более, чем на себя, походил на самого Псаева, которого в чеченских горах в пяти верстах от Шали зарежет казачий сын есаул Данила, пролив кровь за кровь убитого Псаевым Данилина отца, тоже есаула и тоже Данилу, прежде чем рухнет сам на сырую землю в жертвенный день 20 июля 1995 год, нанизанный на выстрел Псаева брата, словно куропатка на вертел.

Емеля выпрямился, военачальники задремали: кто знает, сколько им еще придется служить, а даже мгновенный отдых весьма полезен.

Мысль повернулась к князю и его свите. Это и было мгновение, граница, за которой была иная, новая, очередная – вслед за лесной – жизнь Емели, жизнь в Борисовой дружине до самой смерти Бориса.

И Емеля будет первым, кто увидит еще в живых уже святого Бориса, и Борис будет – на годы – последним, кого увидит ослепший от бессилия и беспомощности Емеля. Но между этими событиями лежало множество других, и первое произошло именно сейчас.

– Подходит, – сказал князь Борис.

И через несколько мгновений на каждой руке Емели висело по десятку смердов. Медведко был связан, закутан, водружен поперек седла Борисовой лошади. И ту версту, что шла от будущего храма Большое Вознесение у Никитских ворот до дома Горда, жертвенного Емелиного отца, дома, поставленного возле будущих Патриарших прудов, в будущем Ермолаевском переулке, позднее – улице Жолтовского, возле будущего, руки Жолтовского, дворца, копии итальянского, почти ровесника Медведковых времен.

Так вот, ту версту Емеля прожил в роли, в которой жил во время своей учебы, веревками прикрученный к дереву, но, в отличие от учебы, его не трогали волчьи клыки, так что жить было вполне сносно, а новое всегда вызывало удивление и любопытство в Медведко.

Технология дружбы, как казалось смердам, была проста. Сорок дней Емелю морили голодом, держали в чулане с крепкими дверьми без окон, кормить и поить приходил сам князь, остальные смотрели в узкое окошко, плевали на него, показывали пальцем, хохотали.

Емеля в ответ только смотрел на них с любопытством, спустя довольно недолгое время он понял сюжет, который предлагался ему: ненависть ко всем и верная любовь к князю.

Внешне подчинился этому сюжету. И когда через сорок дней его выпустили и одели смердом, Емеля знал наизусть каждого из дружины и видел не только поступки их, но и мотивы, и варианты их поведения так же отчетливо, как мы видим луну и солнце над собой или движение рыб в кристально чистом аквариуме.