Чужая жена – потемки

– Да нет же, нет. Не было ненависти, мести! Этого ничего не было. Я просто… Просто слышала, как кто-то это выкрикнул, вот и решила, что последний удар по его голове нанес ты. Кто-то же такое крикнул! И следователь говорил…

– Следователь говорил то, что ему было велено говорить и за что ему заплатили. А ты – дура конченая, раз и в самом деле подумала, что это я его убил, Витю твоего ненаглядного, пусть земля ему будет пухом!

– Не убивал, нет?! – зачем-то спросила она, будто он мог теперь сказать ей правду.

Не признал он своей вины тогда, не признает и теперь, десять лет прошло – не десять дней.

– Не убивал я твоего Витьку. За угол я ходил в тот момент… отлить, говоря проще, – пробубнил не очень внятно Кузьмин, снова глядя куда-то вниз, может быть, на свои крепко сжатые кулаки, которые он желал пустить в ход, и побыстрее. – А заорал Митяй.

– Почему? Почему он заорал?

Смысл этого разговора пока что почему-то не доходил до нее. Чудовищный смысл, обличающий. Ей просто было страшно от вида его невероятно бледного лица и посеревших губ, от кулаков, крепко сжатых, от угроз, на которые он был горазд все эти дни. Просто страшно, и все. А вопросы эти…

Вопросы она задавала ему скорее по инерции, просто чтобы не молчать, чтобы говорить хоть что-то, чтобы не свалиться у стола в истерическом припадке, который вот-вот ее накроет.

– Митяй-то? – Данила хмыкнул, качнул головой. – Он как раз и бил твоего Витьку по башке своими ножищами в новых ботинках. А я вернулся из-за угла дома и по роже ему съездил. Он и заорал.

– Что? Митяй?

Дина неуверенно улыбнулась, заморгав часто-часто.

Вспомнила! Вспомнила она Митяя – Димку Величкина, одноклассника Кузьмина и приятеля его закадычного. Папа у Митяя в городской управе пост юриста занимал, ездил на дорогой иномарке, менял костюмы через день, сына пытался приобщить к манерной светской жизни. Только не вышло у папаши-юриста ничего: Митяй вырос сущим болваном. Школу прогуливал, к пивной бутылке начал прикладываться класса с четвертого, кажется. Какие-то грязные истории о нем ходили – об изнасиловании одноклассниц, мелком хулиганстве, грабежах… Все это папа его утрясал, проплачивал, Митяя сажал под домашний арест. Помогало, правда, ненадолго. Через неделю после того, как папочка выпускал его из дома, Димка Величкин срывался и вновь пускался во все тяжкие.

И еще ботинки Димкины она вспомнила. Отец ими сына «премировал» за послушание в течение тридцати четырех дней. Не ботинки даже, а сапоги с металлическими нашлепками спереди и шпорами сзади, с высокими широкими голенищами, в них Величкин заправлял модные тогда штаны с мотавшейся у колен мотней.

И что? Этими самыми ботинками он… Он убил Витю?! Но как же тогда… Как же тогда Данила? Он ведь сидел на скамье подсудимых и отвечал на вопросы судьи и прокурора. И прокурор запросил – дать ему десять лет строгого режима. А он – не убивал?! А она тогда кто? Она – лжесвидетель? Она, получается, мерзкая дура, оговорившая безвинного человека?

Господи! Господи, ну нет же, нет! Ну, так ведь не бывает, не может быть такого, и всё! Было следствие, и экспериментов следственных – куча-мала. Какие-то перекрестные допросы, очные ставки и прочая дребедень, через которую им всем пришлось пройти. Следователь-то не идиот, и судья вкупе с ним, и прокурор, раз уж им главный свидетель – в ее лице – такой глупый попался.

– Так не бывает… – медленно цедя слова по букве, проговорила Дина и затрясла головой, будто пыталась вытряхнуть из повисших сосульками мокрых волос каких-то мерзких насекомых. – Так не бывает! Ты врешь! Ты все это говоришь специально, чтобы умножить и продлить мои мучения! Ты хочешь сделать меня дрянью, подлой и гадкой… Ты – убийца! Был суд и…

И вот тут он оттолкнул ее во второй раз за все это время. Но если в первый раз Дина, не удержавшись на ногах, опрокинулась на диван, то теперь она сидела на табуретке и поэтому приложилась физиономией к бревенчатой стене. Вроде и толкнул-то он ее не сильно, но щека тут же взорвалась саднящим нарывом, а из глаз брызнули слезы.

– Я не убивал! Поняла?!

Кузьмин вскочил, дотянулся до нее через стол, впился пятерней ей в плечо, а большой палец вдавил ей в рот, пытаясь разжать губы.

– Повторяй за мной дылда, ну! – приказал он, больно надавливая на ее нижнюю губу. – Ну! Повторяй: «Данила, ты никого не убивал!»

Она молчала.

– Говори! Говори, гадина! Говори! Или я тебя сейчас убью, точно! Говори!!!

Он орал, брызгал слюной ей в лицо, а большим пальцем продолжал давить на ее стиснутые зубы, пытаясь разжать их. Щека ее вздулась и горела, губы саднили, сердце молотило в груди так, что толчки его болезненно отдавались в затылке. Как раз в том месте, где его сжимали грубые пальцы Кузьмина.

Надо было что-то сказать или сделать. Надо было, может быть, произнести вслух то, чего он требовал. Но она словно окаменела. Сидела и молчала. А что она могла сказать? Данила, ты молодец, прости меня, ты никого не убивал, я ошиблась? Так, что ли? Но ведь тогда…