Чужак

Этот голос был настолько реальным и сильным, что я невольно воскликнул в ответ: «Нет, не буду!» Мой выкрик нарушил тишину в комнате. Марианна зло швырнула на стол кисть и палитру, я сбил ее рабочий настрой.

— Я же тысячу раз говорила тебе, чтобы ты молчал, когда я пишу! — закричала она.

Я удивленно посмотрел на нее, потому что совсем забыл, что она находится в комнате.

— Извини, — сказал я.

— Извини! — зло передразнила она меня. — Он говорит «извини». Дурак! Да ты знаешь, что наделал? Ты испортил мою картину — вот что ты наделал. Теперь уже я не смогу ее закончить!

И тут я разозлился. Ее выходка произвела эффект искры, упавшей на сухую солому. Я вспыхнул от гнева, еще даже не успев осознать это.

— Нет! Я не извиняюсь, мне совсем не жаль. И не смей вымещать на мне свою бесталанность! — Мой тон отразил мое внутреннее состояние.

— Это я-то бесталанная? — закричала Марианна. — Да кто ты такой, чтобы говорить мне это? — Она повернулась, схватила со столика мастихин и угрожающе двинулась на меня.

Я холодно рассмеялся.

— Оставь эту затею, — презрительно произнес я.

Марианна резко остановилась, посмотрела на инструмент, который держала в руке, потом на меня, и бросила его на пол. Казалось, злоба и гнев заволокли ее лицо, как облака заволакивают луну.

— Ты противный сукин сын! — завопила она. — Грязный, гнилой ублюдок!

Я почувствовал, как кровь стремительно отхлынула от моего лица. Я был спокоен, бледен и полон злости. В какое-то мгновение мне показалось, что я готов убить ее. Мы стояли и смотрели друг на друга. Кровь пульсировала у меня в висках, руки были до боли сжаты.

Я разжал руки и почувствовал, что они вспотели и дрожат. Я повернулся, сорвал шляпу и пальто с вешалки и выскочил из квартиры. Вслед мне летел голос Марианны:

— Фрэнк! Фрэнк, вернись! Куда ты, Фрэнк?!

Этот испуганный крик преследовал меня, пока я не выбежал на улицу. И даже когда хлопнула дверь, я все равно слышал ее голос, зовущий меня:

— Пожалуйста, вернись! — казалось, этот вопль исходит из самой глубины ее души и источает страх потерять меня.

Я знал, что вернусь, но в этот момент испытывал такую радость от того, что заставляю ее страдать и испытывать такую же боль и унижение, которые только что испытал сам.

Вернулся я поздно и впервые в жизни был пьян, но не настолько, чтобы не соображать, что я делаю. Прежде чем войти, я постоял перед дверью, прислушиваясь. Из квартиры не доносилось ни звука. Я вынул ключ, открыл дверь и вошел.

Подойдя нетвердым шагом к столу, я взял портрет Джерро.

— Джерро, друг мой, — прошептал я. — Друг мой, мне не хватает тебя. — При этих словах я разразился пьяными слезами. Добравшись до кресла, я рухнул в него, не выпуская из рук портрет. Я держал его перед собой и плакал. — Друг мой, что мне делать? Мне так плохо.

Дверь спальни отворилась, и на пороге появилась Марианна в пеньюаре. Под ним на ней была черная ночная рубашка.

— Марианна! — крикнул я, протягивая ей портрет. — Он не хочет говорить со мной.

Сначала она недоуменно смотрела на меня, потом взяла у меня портрет и поставила его на стол. Поддерживая меня под руку, она отвела меня в спальню и раздела. Я беспомощно растянулся на кровати, пока она снимала с меня ботинки.

— Ох, дорогой, — прошептала она, расстегивая на мне рубашку и помогая надеть пижаму. — Зачем ты сделал это? Хотя я сама виновата. Всему виной мой противный характер.

Я посмотрел на нее. Никогда еще она не была такой прекрасной. На ее лице, обращенном ко мне, лежала печать тревоги и раскаяния.

— Марианна, — пробормотал я, — ты сука, но я люблю тебя. — С этими словами я перевернулся на живот и заснул.

Глава двенадцатая

Началом нашему настоящему разрыву послужила вечеринка в День Благодарения, которую устроили друзья Марианны. Дни тянулись медленно, и хотя я не был полностью удовлетворен положением вещей, меня, в общем, устраивала моя жизнь. Марианна относилась ко мне, как к своей собственности, и я не возражал против этого. Иногда мне это даже нравилось. Я любил ее, любил ее манеру говорить, ходить, протягивать руки. Я любил, как она прижимается ко мне во время танца, — одновременно интимно и смело.

На вечеринках же, где собирались привычные люди и происходили привычные вещи, все было по-другому. Марианна и я — это было одно, означающее близость, тепло, взаимопонимание; но Марианна, я и посторонние люди — это было совсем другое. Ее, естественно, тянуло к собратьям-художникам и к их разговорам. Я не принимал участия в подобных разговорах, что было вполне естественным, так как я не был знаком с предметом разговора. Поэтому я стоял где-нибудь со стаканом в руке, скучал и мучительно ждал, когда вечеринка закончится и мы отправимся восвояси.

Возвращались мы обычно молча, пересекали Вашингтон-сквер, садились в автобус и ехали до самого дома.

Дома Марианна спрашивала меня:

— Хорошая получилась вечеринка, да?

— Угу, — мрачно откликался я.

Больше вопросов она не задавала, возможно, догадываясь, что мне эти вечеринки не нравятся и я просто не подаю вида.