Чужаки

Но немцы медлили. Ошарашенные дерзостью выдвинувшихся на открытое место русских артиллеристов, они вначале предполагали, что орудия выдвинуты для поддержки наступления пехоты. Сбитый с толку противник долгое время не отвечал, пока, наконец, понял, что другие рода войск батарею не поддерживают.

Находясь в расчете первого орудия, Алеша видел, как слева и справа легли два немецких снаряда.

— Вилка! Держись! — закричал он подающему снаряды молодому татарину.

Скосив глаза, подающий ничего не ответил и, согнувшись, снова побежал за снарядом. В какой-то миг Алеша заметил, как трясутся руки и нижняя губа подающего. По-видимому, он ясно представлял себе близость неминуемой смерти и, стараясь подавить страх, ни о чем больше не думал, а как заведенный машинально выполнял свою работу.

— Засекли, сейчас стукнут! — услышал Алеша голос заряжающего, и в тот же миг снаряд упал с небольшим перелетом, потом прицел был уточнен, и с этого момента начался методичный расстрел выставленной на уничтожение, надоевшей начальству батарейной прислуги.

Алеша видел, как отлетело в сторону второе орудие, как, взмахнув руками, упал Володя Луганский, а бросившийся к нему Миша Маихин свалился на правый бок. Он видел, как были разбиты остальные два орудия, но сам он все еще продолжал стрелять.

Когда смолкло последнее орудие, Калашников поднялся из окопа и, словно пьяный, пошел к уничтоженной батарее. Он не знал, что за последние несколько часов волосы его побелели, не чувствовал, как слезы текли из его глаз. То и дело спотыкаясь, Калашников повторял:

— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты!

До батареи он не дошел. Тяжелый снаряд лег впереди. Калашников упал.

Когда обстрел прекратился, санитары пехотной части подобрали двух тяжело раненных артиллеристов. Это были Алеша Карпов и Федя Зуев. Они лежали придавленные опрокинувшимся орудием.

Позже был найден полумертвый, засыпанный землей Калашников.

Вечером в госпитале у Карпова вынули из плеча и груди три осколка, а Феде ампутировали ногу. Раненого и контуженного Калашникова отправили в тыл.

Весь остальной персонал батареи был уничтожен.

Страшно было на фронте, но не лучше и в тылу.

Из дому приходили горькие письма, Алешу извещали о смерти близких ему людей. Погибли от чахотки одна за другой две двоюродные сестры. Не выдержав изнурительного труда, умерли дедушка Иван и бабушка Елена. Мать бедствовала, больная и одинокая. В последнем письме она писала:

«Дорогой мой сын, когда же придет конец этой проклятой войне? Когда люди одумаются и перестанут убивать друг друга? Ведь только среди нашей родни шестнадцать убитых и девять калек. Это в тринадцати-то дворах. Вчера соседка наша Степанида тоже получила на Фому похоронную. У нее начался припадок. Она теперь никого не признает, все ходит по улице и то плачет, то поет матерные песни. Глядя на нее, у меня разрывается сердце».

Дальше шло несколько зачеркнутых цензурой строк. Письмо кончалось словами:

«Милый сынок! Приезжай на побывку хоть на один день. Я одна-одинешенька. Боюсь, что тоска совсем меня загложет. Теперь у меня вся надежда только на тебя, но я жду-жду и никак не могу дождаться. Приезжай же, мой родной, на побывку. Не забывай меня.

Твоя мать, Карпова Марья».

Письмо застало Алексея в госпитале. Прочитав его, он задумался. Что он мог ответить матери. Сказать, что приедет домой, он не мог. Даже если бы отпустили, он все равно бы не поехал. Здесь наступает такое время, о котором он мечтал много лет. Два с лишним года назад по совету Данилы Ивановича, он ушел в армию добровольцем. Ушел, чтобы бороться против войны и царского режима. Тогда ему было семнадцать лет. Сейчас скоро двадцать. Его лоб изрезан морщинами, глаза запали. Но зато он твердо знает, что прошедшие годы тяжелой борьбы не прошли даром. Он многое увидел, многому научился, многое понял. Постоянные разговоры с солдатами убеждали его, что цель близка. Эти разговоры убедили его и в том, что он научился влиять на умы и настроения солдат. Как же мог он сейчас бросить все? Нет он этого не сделает. В письме матери написал: