Чужестранка

— Одним выстрелом двух зайцев? — без особого энтузиазма заметила я, однако перспектива прогулки, если не религиозного просвещения, показалась мне вполне привлекательной, и я сходила за плащом.

Молитвенно опустив голову, отец Ансельм провел меня мимо сумрачно-тихого входа в часовню, а потом по аркаде в сад. Здесь наша беседа уже не могла отвлечь и обеспокоить монахов в часовне, и он заговорил:

— Идея сама по себе проста. Припомните Библию, вспомните, как в Гефсиманском саду Господь наш ждал ночью суда, а потом и распятия и друзья Его, которые были там с ним, заснули.

— Да, я помню, — отозвалась я, — «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?»[59]

— Вот-вот, мадам, — подтвердил он. — Очень просто. Мы бдим поочередно всю ночь, и Святое Причастие никогда не остается покинутым.

— И не трудно вам подниматься ночью? — полюбопытствовала я. — Или вы бодрствуете каждую ночь?

Он наклонил голову; легкий ветерок играл блестящими каштановыми волосами, тонзуру уже следовало побрить, она покрылась легким, мягким, словно мох, пушком.

— Каждый из бдящих выбирает тот час, который наиболее ему подходит. Для меня это два часа утра.

Он пристально поглядел на меня, как бы стараясь угадать мою реакцию на его слова.

— Для меня в этот момент… время как бы останавливается. Все жизненные соки человеческого тела: кровь, желчь, испарина — все это вдруг сочетается в некоей гармонии.

Он улыбнулся, показав чуть кривые зубы — единственный недостаток в его совершенной во всех других отношениях наружности.

— Или замирает в единении. Я нередко думал, не равен ли этот момент моменту рождения или смерти, как я считаю, определенному каждому человеку по-особому. Каждому мужчине… и женщине, разумеется, тоже, — добавил он, любезно наклонив голову в мою сторону. — Именно на этом изломе времени, — продолжал он, — абсолютно все кажется возможным. Вы можете заглянуть за пределы вашей жизни и убедиться, что они в действительности не более чем ничто. Когда время останавливается, вы осознаете, что в состоянии предпринять любое действие, завершить его и вернуться к себе, найдя мир неизменившимся: все осталось таким же, как было. И вы постигаете…

Он умолк, затем окончил:

— Вы постигаете, что все возможно, однако нет ничего необходимого.

— Но… вы и в самом деле что-то совершаете при этом? — спросила я. — Молитесь, я имею в виду?

— Я? Ну… я сижу и смотрю на Него.

Широкая улыбка красиво тронула изогнутые губы.

— А Он — на меня.

Джейми сидел на постели, когда я вошла в комнату; он попробовал пройти по коридору, опираясь на мое плечо. От этого усилия он скоро побледнел и покрылся потом, поспешил лечь и не возражал, когда я укрыла его одеялом.

Я предложила ему немного супа и молока, но он только головой помотал.

— Англичаночка, у меня нет аппетита. Боюсь, если я что-нибудь проглочу, меня снова начнет тошнить.

Я не настаивала и молча убрала суп.

Во время обеда я проявила большую настойчивость и уговорила его проглотить несколько ложек супа. К сожалению, он не удержал в желудке даже такого малого количества.

— Прости, англичаночка, — сказал он, — я такой отвратительный.

— Это пустяки, Джейми, и никакой ты не отвратительный.

Я выставила таз за дверь и села рядом с Джейми, откинув назад волосы, упавшие ему на глаза.

— Не принимай этого близко к сердцу. Твой желудок все еще воспален после морской болезни. Видно, я чересчур тороплюсь непременно накормить тебя. Не обращай внимания и поправляйся.

— Поправлюсь. — Он прикрыл глаза и вздохнул. — Чем ты сегодня занималась?

Он был явно неспокоен и чувствовал себя скверно, но немного повеселел, когда я рассказала ему о том, что успела узнать за день: о библиотеке, о часовне, о винном прессе и под конец — об участке лекарственных трав, где я наконец-то познакомилась со знаменитым братом Амброзом.

— Он просто удивителен, — с восторгом говорила я. — Господи, я совсем забыла, что ты его знаешь!

Брат Амброз был очень высокого роста, даже выше Джейми, худой как скелет, с длинным, обвислым, словно у бассет-хаунда, лицом. Все десять длинных и тощих пальцев на руках отдавали зеленью.

— Он может вырастить все, что угодно, — продолжала я. — У него там есть все обычные травы, а теплица такая крошечная, что он не может выпрямиться в ней во весь рост. Там у него большей частью растения, которые не растут в этих краях, и, по-моему, есть такие, которые вообще больше нигде не растут, не говоря уже о пряностях и наркотиках.

Упоминание о наркотиках вернуло меня к событиям прошедшей ночи, и я подошла к окну. Зимние сумерки спускались рано, и за окном стало уже совсем темно, фонари, с которыми монахи работали в конюшне и во дворе, раскачивались у них в руках, когда они переходили с места на место.

— Уже стемнело. Ты считаешь, что можешь уснуть сам? У брата Амброза есть лекарства, которые помогли бы тебе.

Усталость затуманивала ему глаза, но он покачал головой:

— Нет, англичаночка. Я ничего не хочу. Если я усну… нет, пожалуй, я почитаю немного.