Чужой среди своих 2

Школьников в коридоре почти не видно, лишь раз или два мелькнули вдали какие-то фигуры, и снова — педагоги, товарищи из Райкома и ГОРОНО, какие-то непонятные, выцветшие старики и тётки — невнятные представители невнятной общественности, как я понимаю. Общественность уже накачана нужной повесткой, залита по самые брови гневом и презрением, и готовится подавать реплики с места, негодовать и бичевать.

— Явились… — сдавленно шипит старик в коричневом костюме с дурно повязанным, безвкусным красным галстуком, со скудными орденскими планками на груди, и с тем блеском в глазах, с которым, во время очередной даты, восходят на школьную трибуну люди, самолично таскавшие брёвнышко с Владимиром Ильичом. Некстати вспоминается, что это самоё бревно, судя по оставленным воспоминаниям, таскало человек восемьдесят.

— Проходите, — сухо предлагает завуч, подбородком указывая на сцену актового зала.

В центре — стулья, а по бокам, теснясь, чуть наискосок — столы, составленные из парт и накрытые кумачом из Ленинской Комнаты. Слева — товарищи из Райкома, справа — представители ГОРОНО и школы, мрачные и торжественные, как на похоронах.

ЧП! Ах, как всё это не ко времени… Советский народ, как один человек, клеймит и осуждает…

… а тут я, или вернее — мы.

Родителей рассадили по бокам актового зала, на колченогих венских стульях, вытащенных чёрт те откуда, и не иначе, как специально такую мебель отбирали — чтобы люди, и без того нервничающие и переживающие о судьбе чад, думали ещё и о том, что стул может сломаться прямо под ними.

В зале, на откидных креслах, уже сидят зрители, и да, это именно зрители, а это — срежессированный спектакль, что в общем-то, и не скрывается. В СССР такие вещи не пускают на самотёк.

Среди зрителей — общественность, педагоги, ответственные товарищи мелкого уровня, и школьный актив. Павел, комсомольская бульдожка, сидящая с торжествующим видом, несколько знакомых физиономий и ещё какие-то парни и девушки, по виду, да и по одежде, вида вполне школьного, но решительно мне незнакомые!

«Ах да… — вяло толкается мысль в стенки черепа, — открытое комсомольское собрание, точно!»

Кивнув родителям, прохожу на сцену, усаживаясь на скрипнувший стул, глядя в зал и не видя в нём людей.

«Скотный двор», — шепчу одними губами и криво усмехаюсь, странным образом успокаиваясь. Это не здоровое и безмятежное спокойствие, а спокойствие, натянутое, как струна, способное лопнуть в один момент, разбившись с хрустальным звоном о бетон советской действительности.

Справ от меня кто-то из ребят дёргается и ёрзает на стуле. Не сразу понимаю, что мальчишка беззвучно рыдает.

— Проходите, проходите, товарищи…

— … рассаживайтесь!

Деятели из Райкома и ГОРОНО (один чёрт разберёт, кто из них кто!), не скрываясь, дирижируют процессом. Педагоги даже не на подхвате, а так… хвостиками бегают, заглядывают в глаза с потерянным видом.

Но не все, не все… историчка, откровенно мной нелюбимая, сидит с поджатыми губами, и, видно, шипит на коллег и Ответственных Товарищей, не разбирая их по номенклатуре. Фронда!

— … судилище! — слышу, а может быть, угадываю со сцены, — Устроили тридцать седьмой! Мы ещё посмотрим…

… а милейшая Елена Дмитриевна только улыбается жалко, хотя казалось бы!

Нет, я никого не осуждаю, обстоятельства у всех разные, и характер — тоже. Просто…

Наконец, все расселись. Председательствующий, упитанный лысеющий мужчина лет пятидесяти, в роговых очках, одетый в хороший, явно не советского покроя костюм, как бы не из 200-й секции[70] ГУМа, прокашлявшись, обвёл всех строгим взглядом.

— Товарищи! — начал он строгим голосом, и сказав несколько положенных слов, передал эстафету другому, менее ответственному товарищу. Сам же остался сидеть, даже не забронзовев, а зачугунев скверным памятником эпохи Развитого Социализма.

Слушаю внимательно, как никогда, а мозг пытается анализировать, думать, ловить малейшие интонации, но тщетно. Нечего ловить и анализировать.

Дежурный, абсолютно шаблонный набор трескучих фраз-конструкторов, безыскусно переставляемых опытными демагогами, но и публика — нетребовательная. Подготовленная.

— … ситуация в школе сложилась нездоровая, — зачитывает по бумажке очередной выступающий, — я бы даже сказал — либеральная!

— Вот суки! — громко высказался тот самый, красно-коричневый дедок, — Мы таких в ЧК живо в чувство приводили!

— Африкан Ильич… — мягко перебил его председатель, и далее всё пошло, как по накатанной. Мне показалось даже, что и реплика эта ничуть не самодеятельная. Вернее всего, престарелый чекист, таскающийся на заседания такого рода, как на работу, отыгрывает давно вызубренную роль, выдавая на-гора одну из заученных (и одобренных!) фраз.

— К нам поступали сигналы… — докладчик сделал многозначительную паузу — наверное, чтобы присутствующие прониклись этим многозначительным «Нам» без уточнения, — и мы не раз и не два просили руководство школы разобраться…

— … школа пропитана сионистским духом! — клеймит с места какая-то тётка, — Я бы даже сказала — душком! Вместо того, чтобы пресечь…