Con amore

Он нехотя поднимался и шёл освобождать мышеловку. Раздавленные мощной пружиной мыши лежали обычно на боку, с выпавшими внутренностями и запрокинутыми в предсмертном изломе лапками, серенькие, грязненькие, отвратительные. Отец брезгливо кончиками пальцев поднимал мышебойку с пола, осторожно, чтобы не коснуться дохлятины, разжимал пружину и вываливал мышь в унитаз, а потом включал слив. Мышь уходила в бурлящей водоворот, сделав несколько последних стремительных кругов, и тогда казалось, что она на мгновение ожила и только притворялась мёртвой, а теперь вот суетится, мечется, старается вырваться из бурного потока и не может, струи воды затягивают её в трубу, а она злится, скалит мелкие зубки и прожигает своих мучителей маленькими чёрными глазками. Мёртвая мышь исчезала в бездонных глубинах унитаза, и от этого становилось ещё противнее, и где–то в области желудка подкатывала тяжёлая мутная волна, грозящая вот–вот вырваться наружу. Лёньке совсем не было жалко мышей. Он всей душой ненавидел этих вороватых животных с хищными зубастыми мордочками и мерзкими голыми хвостиками.

Мыши двигались тихо, как призраки, лишь изредка напоминая о себе стремительным промельком серой тени где–то на периферии зрения, но когда были скрыты от глаз, умудрялись создавать много шума. По ночам вдруг оживало пианино. Оно стонало, гудело и звенело. Казалось, чья–то небрежная рука грубо водит по струнам — от басовых к самым верхним и обратно. В пианино поселилась мышь. Безумной арфистке было всё равно, спят ли хозяева или уже проснулись. Отец нервничал — лежал, открыв глаза, глядел в темноту и прислушивался. Так продолжалось ночь, другую, третью…

На четвёртую отец сказал маме:

— Всё! Есть предел всякому терпению!

Он включил свет, снял переднюю крышку пианино, закрывающую струны и молоточки, и стал искать мышей.

— Где же они? Что–то не видно…

— Да вот же! — воскликнула мама и спряталась за папину спину, тыча пальцем куда–то в угол инструмента.

— Где? Где?

Наверно, мышь, почуяв опасность, засуетилась, забегала, стала искать укромное местечко. И… застряла между струнами. Теперь она, почувствовав безнадёжность своего положения, затихла и с ужасом следила за людьми.

— Ага, вот ты и попалась! — вскричал отец.

Он быстро оглянулся, стал шарить рукой на тумбочке, ещё не понимая, что ищет.

— Дай мне что–нибудь!

— Что? — испугалась мама.

— Да хотя бы вот…

Он взял вязальную спицу и, сморщившись, вонзил её в мышиную холку. Воровка истошно заверещала, дёрнулась, потом пискнула последний раз громко и отчаянно и умолкла навсегда. Отец, с трудом разжав струны, смахнул мышь в мусорный совок и отнёс её в уборную.

Несколько дней вспоминали ночное происшествие. Какая–то липкая гадливость подкатывала к горлу, едва только возвращались мысленно к событиям той ночи. В памяти возникала картина отвратительная: маленькое озлобленное существо, зажатое между струнами, с ненавистью наблюдало за хозяевами дома и, вероятно, надеялось, что пронесёт, не заметят. А они, эти большие жестокие существа, сильные и безжалостные, спицей ей — в загривок!..

— Ну а что прикажете делать? — спорил непонятно с кем отец и разводил руками. — Предложить любительнице музыки кусочек сыру? Или закрыть крышку и оставить так, зная, что мышь, сдавленная струнами, либо сдохнет и завоняется, либо, вырвавшись на волю, продолжит свои музыкальные ночные упражнения?

— Конечно, конечно, — успокаивала его мама и нервно смеялась, вспоминая, как испугалась, увидев в пианино непрошеную гостью.

Наверно, эта мышь была последней. По ночам больше не шуршало и не гремело под ванной и на кухне, мама перестала бояться и успокоилась. Вскоре Лёнькины родители убрали мышеловку и спрятали её далеко в кладовку.

5

Это было осенью. А зимой, когда выпал первый снег и ударил мороз, Лёньке вдруг напрочь расхотелось заниматься музыкой. Его безудержно потянуло на улицу, где мальчишки самозабвенно гоняли шайбу.