Constanta

– Ладно, давай следующий, – всхлипнула я и переворошила страницы сборника. – Вот, послушай.

Пускай холодною землею

Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

Душа моя.

Любви безумного томленья,

Жилец могил,

В стране покоя и забвенья

Я не забыл.

Без страха в час последней муки

Покинув свет,

Отрады ждал я от разлуки —

Разлуки нет.

Я видел прелесть бестелесных

И тосковал,

Что образ твой в чертах небесных

Не узнавал.

Что мне сиянье божьей власти

И рай святой?

Я перенес земные страсти

Туда с собой.

Ласкаю я мечту родную

Везде одну;

Желаю, плачу и ревную

Как в старину.

Коснется ль чуждое дыханье

Твоих ланит,

Моя душа в немом страданье

Вся задрожит.

Случится ль, шепчешь, засыпая,

Ты о другом,

Твои слова текут, пылая,

По мне огнем.

Ты не должна любить другого,

Нет, не должна,

Ты мертвецу святыней слова

Обручена;

Увы, твой страх, твои моленья —

К чему оне?

Ты знаешь, мира и забвенья

Не надо мне!

– Костя… Костенька… Милый мой… не уходи от меня, пожа-алуйста-а-а! – я закрыла лицо руками, отбросив книгу на пол и разрыдавшись окончательно.

Слезы текли градом, будто и не мои. В жизни так не плакала. Никто и никогда не плачет так, кроме тех, у кого отбирают последнюю надежду – единственное, ради чего стоит жить.

– Вернись ко мне! Мне не нужен никакой другой, я клянусь тебе! Если ты уйдешь, я до конца жизни буду одинока! И каждую ночь я буду шептать… только твоё… имя… Костя… – уже практически шепотом.

Безрезультатно. Никакой реакции. Я успокоилась через полчаса. Пришлось выйти из палаты, сходить в кабинет Геннадия Николаевича, попить водички (а заодно и любезно предоставленного успокоительного), и лишь после этого вернуться. Костя лежал в прежней позе, только ресницы подрагивали. Так иногда и раньше бывало. Геннадий Николаевич говорил, что в такие моменты Костя, скорее всего, видит сон или нечто вроде того.

– Интересно, что тебе снится. Хотела бы я знать. Ладно, давай попробуем еще раз. Вот. Слушай.

Когда одни воспоминанья

О днях безумства и страстей

На место славного названья

Твой друг оставит меж людей,

Когда с насмешкой ядовитой

Осудят жизнь его порой,

Ты будешь ли его защитой

Перед бесчувственной толпой?

Я помолчала, кусая губы и обдумывая прочитанное.

– Да, буду. Я буду. Поддержкой и опорой, защитой, чем угодно. Только приди в себя. Вся моя жизнь – твоя. Только открой глаза.

Он жил с людьми как бы с чужими,

И справедлива их вражда,

Но хоть виновен перед ними,

Тебе он верен был всегда.

– А вот это уже… – я подняла глаза от желтой, старой страницы, перевела взгляд на Костину переносицу. Что-то было не так, как обычно.

У Кости были открыты глаза, но я поняла это не сразу.

Он смотрел на меня – осмысленно и серьезно. Книга выпала из ослабевших рук. Я слетела со стула на пол, встала на колени перед койкой и осторожно коснулась пальцами его ладони – теплой и живой.

– Ты меня слышишь? – прошептала я, боясь нарушить этот внезапный рай, это чудо, это волшебство. Я боялась, что сплю, и если раздастся какой-нибудь звук, пусть даже звук моего голоса, то проснусь, и наваждение рассеется.

Костя моргнул так, как люди иногда утвердительно кивают, поводил глазами, посмотрел на потолок, на меня, вокруг. Я дрожала, как осиновый лист. Он слышит меня. Он слышит меня. Слышит!

– Ты меня узнаешь? – еще тише прошептала я, больше всего на свете опасаясь получить отрицательный ответ.

Костя молчал, но его глаза говорили мне все, что он не мог произнести из-за слабости и кислородной маски – он улыбался мне глазами, в которых собрались слезы. Я опустила взгляд вниз – Костя крепко сжимал мой палец в своей ладони. Большего мне не требовалось.

Со щек сами по себе бежали крупные капли и скатывались на больничное покрывало по трясущемуся подбородку. Я опустила голову, схватила обеими руками и поцеловала его большую ладонь, прошептав дрожащим голосом:

– Жизнь моя.

Сердце стало отсчитывать удары заново, словно его завели ключом.

2014 г.