Crudo

Становилось жарче и жарче. 31 градус, 36 градусов, 38 градусов. В Европе бушевали лесные пожары. Один из них начался из-за того, что кто-то выбросил бычок из окна машины. Кэти стояла по шею в бассейне и ни о чем не думала. Желания коренятся так глубоко, что невозможно их отделить от тела – так она написала в заключительном абзаце своей последней книги. От воды у нее заложило одно ухо, оно ненадолго прочищалось раз в час, но потом там снова что-то набухало, словно комок жвачки, словно носок. Было неприятно, чувство, будто что-то давит на голову изнутри, это выматывало ее. В баре ее муж прочитал список знаменитых клиентов шеф-повара отеля. Кто такая Рэйчел Рэй, спросил он, кто такая Глория Эстефан, кто такой Пейтон Мэннинг? Пейтона Мэннинга она не знала, но насчет первых двух его просветила.

Вот что они ели. Они ели поркетту в рулетах и поркетту на рукколе. Они ели йогуртовый крем, посыпанный лавандой и крошечными меренгами. Они ели каре ягненка и угольную рыбу и пичи со свиным рагу. Они заметно толстели. Ты заметил, спросила она, что тут у всех молодые жены? Эдакий клуб вторых жен. Кэти была даже третьей, так что по этому параметру она вписывалась.

Чего Кэти хотела в данный момент, объяснить сложно. Она хотела три или четыре дома, чтобы можно было между ними переезжать. Счастливее всего она была в странствиях, как заводная игрушка, и еще счастливее, когда распаковывала чемодан или бронировала билет на поезд. Ей нравилось въезжать и обживаться, и еще нравилось захлопывать дверь со щелчком. Разумеется, она хотела написать еще одну книгу, и умудриться сделать так, чтобы у нее не было определенного места действия. Например, внутри человеческого тела или на мертвых окраинах города. Она была жительницей Нью-Йорка, в Европе ей не место, уж точно не в сыром саду в Англии. Ее нервировали сорняки, она боялась мотыльков и плесени. Ей нравились ящерицы, не столько шустрыми лапками, сколько тем, что они абсолютно сухие. Кэти нравилась сухость, раньше она вечно жила в положении просящего, но теперь, когда в ее жизни всё в кои-то веки устроилось, она обрела необычайный талант к сдержанности и наконец стала, как те мужчины, за которыми она гонялась по Берлину, Лондону, Сан-Диего. По молодости, в 1990-е, она чуть что – сразу рыдала и увечила себя, ей нравилось чувствовать себя до крайности жалкой, но теперь она высохла, стала холодной, коричневой и плоской, как выброшенный тост, не возбуждающей аппетит, не желанной, но для кого-то годной в пищу, хотя бы для голубя.

В том ли дело, что она старела? Кэти волновал ее возраст, раньше она не осознавала, что молодость – не перманентное состояние, что она не всегда будет милой, безнадежной и достойной снисхождения. Она не была глупой – просто жадной: она хотела, чтобы всё было в первый раз. Ее передергивало при мысли о людях, которыми она населила свою молодость. Сколько она упустила роскоши, сколько утонченности, зачем она только стриглась под горшок и носила комбинезоны, минуты проходили, она никак не могла ухватиться за время мертвой хваткой. Теперь она узнала толк, но состарилась; теперь она в самом соку, но и в морщинах. У меня изящная жизнь (изящнее моей вагины), написала она своему бойфренду не так давно. Я сделала одиннадцать абортов, сказала она кому-то еще, хотя это была неправда. Кэти всегда врала, она начала врать, еще будучи маленькой девочкой с некрасивыми рыжими волосами. Когда у нее начали выпадать волосы из-за стресса от жизни с матерью, она сказала одноклассницам, что их съел кролик. В школе у них была игровая площадка, где они пытались загипнотизировать сами себя и поднять кого-нибудь одними мизинцами. Девочка, которую должны были поднять, ложилась плашмя на землю, и остальные изо всех сил давили на нее сверху. После этого поднять ее не составляло труда. Невесомость – еще одно эксклюзивное свойство детства. Потом ты начинаешь лязгать, как связка консервных банок, прицепленных к машине.

Чем Кэти полагалось заниматься, так это планированием свадьбы. Она делала это, разглядывала фотографии в инстаграме и оставляла язвительные комментарии. Как вульгарно, говорила она или ее муж. Стулья и столы, салфетки – всё очень вульгарно. Если так будет продолжаться, им придется играть свадьбу на парковке.

Кэти любила своего мужа. Вчера вечером их заставили провести совместное чтение, от чего она обычно не получала особой радости, но в этот раз ей на удивление понравилось слушать его стихи, как будто кто-то елозит ключом в замке языка, но ключ заедает, заедает – и вдруг резко проворачивается. По стечению обстоятельств, на чтении присутствовали три психиатра: один, судя по всему, очень именитый и два из Шеффилда, все в плавках. На задних рядах сидел мужчина аристократичного вида и задавал вопросы. Всем нам есть на что надеяться, сказал он загадочно. Позже за ужином Кэти оказалась за столом рядом с ним. Фелиция, Фелиция, сказал он, это та писательница. Акцент Фелиции безошибочно выдавал в ней высший класс. Кэти уткнулась в свой амюз-буш, белый ломтик рыбы, пережидая неловкость.