Да, я там работал: Записки офицера КГБ

Мы с Георгием Ивановичем, поджав губы, сделали каменные лица, Эдик Малаян, первый секретарь посольства, приставленный к нам, забился в ужасе в какой-то угол, Иван Филиппович, мало понимая, что происходит, сделал на всякий случай президиумное лицо.

Схватив со стола ручку, Константин Михайлович принялся, сопя, править нашу телеграмму, чуть ли не рвя пером бумагу. Через 15 минут напряженной работы вождя мы уселись в Эдиков «шевроле» и поехали беседовать с Анатолием Федоровичем Добрыниным — одним из крупнейших советских дипломатов, по-демократически быстро забытым сейчас — уж больно умен…

Анатолий Федорович спустился к нам из своих покоев в стареньких мягких брюках и шерстяной кофте, моментально и привычно всех «обаял» и выслушал наш рассказ о поездке. Он остался доволен результатами и высоко, особенно договоренности с «ХБЙ», оценил их.

После этого Долгов дал ему «проект телеграммы», и тут все мы кроме автора поправок получили колоссальное удовольствие. Эдик просто лучился улыбкой, слушая, как Добрынин вслух читал телеграмму. Посол тоже не мог скрыть улыбки и два-три раза даже сказал: «Ну, вот, этого, пожалуй, не надо бы… Вот тут тоже слегка бы изменить…»

Поправки Долгова как раз были о том, что «в беседе с таким-то удалось доказать то-то, и такой-то (например, Хупс) был вынужден признать то-то и то-то…»

Посол угостил нас чаем и коньяком, после чего тепло распрощался, и мы отправились в один из закуточков старинного здания переписывать телеграмму… Константин Михайлович снова обиженно сопел, глядя, как возвращался «оригинальный текст» и исчезали описания его идеологических побед над проклятым врагом. Он знать не знал, ведать не ведал, что ждет его в Москве.

Почти все отчеты о командировках я писал в самолете — тратить время на них в Москве не хотелось. Гораздо важнее самих отчетов были планы мероприятий по ним — что нужно было сделать по заключенным соглашениям, достигнутым договоренностям.

Москва. Я пошел к Долгову подписывать готовый, тщательно отпечатанный отчет и план мероприятий по нему.

Ни до, ни после — я никогда не видел Константина Михайловича таким. Он просто позеленел, движения вялые, взгляд не то что потух — взгляда вообще не было.

Видимо, к тому времени он, как и многие другие строптивцы, а особенно обладатели столь крутых нравов, сильно надоел со своими инициативами и в ЦК, и в той же Академии наук. Помимо различных комиссий, постоянно проверявших, сколько бензина расходует его персональный автомобиль и каков его пробег, сколько денег и на что он потратил во время загранкомандировок, его решили «стукнуть» поосновательнее.

Академия наук начисто отказалась от всех договоренностей, достигнутых Долговым с ее представителями перед поездкой, сославшись на невозможность осуществлять переводы американской периодики. ЦК — явно по наводке оттуда же — перечеркнул все договоренности с «ХБЙ» и слышать не хотел об издании американской научной периодики в СССР…

Мне стало неловко от собственных предвидений. Я вспомнил, как в самолете спросил Долгова, а захотят ли бонзы из Академии наук, чтобы поток научной информации из США хлынул в наши НИИ, исследовательские центры, чтобы им мог воспользоваться каждыйнаучный работник, каждый инженер? Ведь им, бонзам, гораздо удобнее, чтобы такой информацией могли пользоваться только они или их приближенные…

Мне оставалось лишь утешаться контрактом на издание в ХБЙ прекрасно иллюстрированной детской книжки — сказки Аксакова «Аленький цветочек». Я еще не знал, что «доделывать» этот контракт придется уже не мне.

Задуманное нами соглашение с «ХБЙ» могло стать событием огромного значения для советской науки и техники, и лучшее подтверждение этому то, что американцы гораздо раньше нас поняли — лучше не воровать информацию для кучки привилегированных «высоколобых», а швырнуть весь ее огромный объем в толпу ученых и технарей. А уж те сами разберутся, что к чему.

Эта история подействовала на меня необычайно сильно — я еще раз убедился в том, что наше общество, а особенно его верхушка — «голова рыбы» — безнадежно, неизлечимо больно. Ни врачей, ни лекарств, однако, видно не было.

Под Долгова «копали» довольно долго — он успел обзавестись недоброжелателями в гораздо больших количествах, чем Панкин, Жаров и Вощинин, вместе взятые. В ЦК уже готовили для него «строгача», как вдруг туда пришла анонимка о его «аморальном» образе жизни. Такой шанс упускать было нельзя.

Решение «состоялось», не стоило морочить голову людям и играть на нервах у потерпевшего, но, в лучших традициях умиравшей тогда КПСС, было проведено партийное собрание, где аутодафе обрело осязаемые формы. Щекастый комсомольский негодяй, за которым тянулся длиннейший хвост скандалов и интриг и который «копал» под Долгова особенно страстно, выглядел именинником и лез с вопросами к бывшему уже председателю Правления ВААП до тех пор, пока самые стойкие противники Долгова не заткнули ему рот.

Агентство вступило в полосу ожидания нового вождя.

****