Дафнис и Хлоя

– Дафнис, – молвила она, – ты любишь Хлою. Нимфы открыли мне это сегодня ночью; рассказали в сновидении, как ты плакал вчера, и повелели помочь твоему горю, наставив в любовном искусстве. Знай же, есть нечто большее, чем поцелуи, объятья и то, что ты наблюдал у баранов и козлов: есть иные ласки, соединение более сладостное, чем все, что ты знаешь. Ибо восторг можно продлить. И так, если только ты хочешь утешиться в своем горе, найдя то самое утоление, которого ищешь, приди, отдайся мне, о нежный и радостный ученик: в угоду Нимфам я научу тебя всему!

XVIII

При этих словах Дафнис не мог удержать своей радости; простодушный поселянин, невинный пастух, к тому же юный и влюбленный, припал он к ногам Ликенион, молил как можно скорее научить его искусству любви, чтобы он мог наконец сделать Хлое то, чего желает. И как будто бы это было, в самом деле, некоторое великое таинство, обещал ей козленка, только что отнятого от матки, свежие сливочные сыры и самую матку-козу. Ликенион, видя в пастухе простоту еще большую, чем предполагала, принялась учить его так: велела сесть, как можно ближе и, не смущаясь, целовать ее точно так, как они делали с Хлоей, ничего не упуская – сжимать ее в объятиях и лечь рядом с нею на землю. Когда юноша сел, обнял ее и лег рядом с нею, – видя, что он достаточно подготовлен и весь горит желанием, она приподняла его тихонько, привлекла и положила на себя. Потом, все уже казалось простым и легким, ибо сама природа учила его тому, что он должен был делать.

XIX

Только что урок любви был кончен, Дафнис, еще сохраняя свое сельское простодушие, хотел тотчас же бежать к Хлое и сделать с нею то, что узнал, как будто боялся, откладывая, забыть урок. Но Ликенион удержала его и молвила:

– Слушай, Дафнис, вот что тебе еще следует знать: так как я уже не девушка, то для меня это было легко. Другой мужчина, ранее тебя, научил меня любви, и в награду я отдала ему мою девственность. Но Хлоя, когда в первый раз вступит с тобою в этот поединок, – будет кричать, плакать и сопротивляться… Ты же не бойся. И убедив ее отдаться, приведи в это самое место, чтобы никто не услышал, если она будет кричать, никто не увидел, если она будет плакать и сопротивляться. Помни также, что я первая, раньше Хлои, сделала тебя мужчиной.

XX

Ликенион, довершив свой урок, пошла в другую сторону леса, как будто продолжая поиски пропавшего гуся. Дафнис же, размышляя о том, что она ему сказала, чувствовал, как его первая решимость ослабевает, и не смел требовать у Хлои большего, чем объятья и поцелуи. Ему не хотелось, чтобы она звала на помощь, как будто он причинял ей вред, чтобы она плакала и сопротивлялась, как будто он ей враг. Все это пугало его, неискушенного в любви. Вот почему он вышел из леса с твердою решимостью наслаждаться только обычными ласками. Вернувшись туда, где она сидела, увидел он, что пастушка плетет венки из фиалок; чтобы лучше обмануть ее, юноша сказал, что вырвал гуся из орлиных когтей, – обнял ее крепко и стал целовать точно так, как в любовном поединке с Ликенион, потому что знал, что эти ласки не опасны. Она возложила венок на его голову, поцеловала ему кудри, и они казались ей более душистыми, чем фиалки. Потом вынула из охотничьего мешка сушеные фиги и несколько маленьких хлебов, которые дала ему, чтобы подкрепить его силы. И когда он ел, брала в рот куски из его рта, как птенец из клюва матери.

XXI

Среди этого угощения, когда они были заняты более поцелуями, чем едою, появилась рыбачья лодка, плывшая вдоль берега. На море царила тишина, поверхность воды была зеркальной, и рыбакам приходилось работать веслами, что они усердно делали, так как везли в город только что пойманную рыбу для богатого дома. Гребли и пели, по обычаю матросов, чтобы обмануть усталость. Хозяин запевал морскую песню, и прочие гребцы, мерно опуская и подымая весла через некоторые промежутки, хором подхватывали. Пока ехали в открытом море, звук терялся в необъятности воздуха; когда же, обогнув высокий утес, въехали в глубокий залив, похожий на рог новой луны, голоса их сразу сделались громче, песня гребцов явственнее донеслась к берегу, потому что глубокий овраг в самом конце равнины, подобный слуховому рожку, умножающему звук, повторял, как верное эхо, долетавшие звуки. И эхо было столь ясное, что слышались в нем и шум весел, и песня гребцов. Соединяясь и не мешая друг другу, они очаровывали слух. Только что в море звук умирал, как земля рождала отзвук, который следовал за ним и умножал его, не смешиваясь.

XXII