Дайте точку опоры

Умнов промолчал, сняв очки, протирал их платком, подслеповато морщился. Рассеянная, грустноватая улыбка тронула его полные губы. Фурашов припомнил, как Сергею в прошлом нередко доставалось за эту меланхолическую рассеянность от резковатого, взрывного Коськина. Чаще это случалось, когда Сергей выходил после экзамена и равнодушно сообщал — четверка. Костя наскакивал на него коршуном: «Несчастный меланхолик! Четверка! Посмотрите на него! Да ведь ты же лучше нас всех, вместе взятых, знаешь! Чуть бы поактивнее, не тюфяком перед преподавателем. Понимаешь, не тюфяком!»

Но и обескураживал его Сергей именно вот этой улыбкой — и виноватой, и немного насмешливой.

— Ишь, ухмыляется! Старая привычка, — не выдержал и сейчас Коськин.

Возможно, Сергей и ответил бы, но в эту минуту Лелечка появилась из кухни:

— Ну, Сережа, я готова!

Костя потянул Алексея в коридор провожать чету Умновых.

3

Лена в цветастом простеньком переднике, повязанная такой же косынкой, стягивавшей тугой начес волос, проворно заканчивала стелить Алексею постель в углу комнаты. Повернувшись к входящим мужчинам, заправляя пальцами завитки волос под косынку, спросила:

— Ты, Алеша, высоко любишь спать? Я тебе две подушки положила, как Косте. Он у меня ребенок капризный: то ему низко, то высоко…

— Спасибо, Леночка, мне все равно.

Костя добродушно и весело взглянул на Алексея:

— Не слушай ее, она всем жалуется на меня. Ты же знаешь, какой я покладистый парень! Недаром в академии звали рубахой-парнем!

— Знаем этих покладистых парней! — отозвалась с улыбкой жена. — Одно спасение, что в командировках часто: то на Восток, то в Среднюю Азию, то на Север улепетнет. Боюсь вот только самолетов. Ждем с ребятами не дождемся…

Она вышла за одеялом в другую комнату.

В приоткрытую дверь виднелся на столе ночник: там спали дети. Алексей припомнил: Рита, белокурая, кудрявая девочка, похожая на мать, худенькая и подвижная, спрашивала всякого: «А вы кто? Папин друг?» Теперь уже первоклассница… Двухлетнего сына Кости Алексей не знал — тот родился уже здесь, в Москве.

Перехватив взгляд Алексея, Костя сказал:

— Да! Ты же не видел Олежку! Лучшее мое произведение!

— Показывай, показывай.

Тихонько ступая, оба вошли в спальню. Полный, розовощекий мальчик спал в кроватке, обтянутой по бокам сеткой, разбросавшись, смяв в ногах легкое одеяло. Алексей понял чувства отца: при слабом свете ночника без особого труда угадывалось разительное сходство с Костей.

— Твой! — шепнул Фурашов наклонившемуся над кроватью товарищу. Потом с минуту смотрел на лицо девочки, еще больше вытянувшейся, худенькой, и неожиданно с грустью подумал: помнит ли она его Марину и Катю, с которыми играла, а порою и ссорилась?

Когда вышли из комнаты, Костя медленно прикрыл за собой дверь.

— Спать, Алексей! Утро вечера мудренее. Натолкуемся завтра. По Москве походишь, посмотришь — представления твои по новой службе начнутся послезавтра.

Он подставил стул к кровати и, собрав остатки посуды, сняв со стола скатерть, ушел. Оставшись один, Алексей сел на стул. Спать не хотелось. Встреча, разговоры вызывали обрывки близких и далеких воспоминаний…