Далекие огни

— Бабчук…

Жандарм, как заведенная кукла, подскочил к Дементьеву, привычно отвел руку. Послышался резкий сухой звук… Фома Гаврилович пошатнулся, вытер левой рукой волосатую щеку.

— Эх, ваше благородие… В сыновья вы мне годитесь…

— Молчать, мужичья морда! Бабчук!

Молодой жандарм замахнулся еще раз. Фома Гаврилович только зубами ляскнул.

— Перестаньте же, Сосницын, — морщась, сказал Дубинский.

Сосницын побледнел, тупая, выпирающая вперед, нижняя челюсть его дрожала.

— Не вмешивайтесь, ротмистр. Лучше крепче ударить одного, чем легко многих. Да к тому же это уже не железнодорожник, — Сосницын медленно и лениво встал из-за стола, подойдя к Дементьеву, сказал, не повышая голоса:

— Слышишь, негодяй, если ты не сознаешься, я прикажу привести мальчишку и пороть на твоих глазах…

Фома Гаврилович мгновенно сгорбился и вдруг, словно подшибленный, рухнул на колени. Торопясь и задыхаясь, он стал выкрикивать:

— Ваше благородие, парнишку пожалейте. Убейте меня, а сына не трогайте. Я вам сказал всю правду. Всегда начальству говорил правду. Поезда спасал… И позавчера тоже… Ваше благородие…

Фома Гаврилович задыхался.

— Встать! — свирепо скомандовал Сосницын.

Фома Гаврилович поднялся.

— Мальчишку нашли? — спросил он рыжебородого стражника.

— Нашли, ваше благородие. В посадке нашли — прятался.

— Привести!

Дверь вагона бесшумно отворилась, и рыжебородый ввел в кабинет Володю. Он был без шапки, в расстегнутом, выпачканном грязью пальто. Сапоги тоже были облеплены грязью; даже лицо, бескровно белое, пятнилось засохшими серыми кляксами. Увидев отца, Володя зашатался, закрыл глаза… Фома Гаврилович бросился было к нему, но стражник удержал его.

— А-а… Старый знакомый… — бледно улыбнулся Дубинский. — Насколько мне помнится, этот молодой человек не всегда был так пуглив.

Фома Гаврилович тянулся к сыну горящими глазами.

— Не бойся, Волька! Слышь, сынок? — подбадривал он.

— Не сметь разговаривать!.. — просипел Сосницын.

Володя выпрямился, легкая краска проступила на его щеках. Он исподлобья напряженно смотрел на Сосницына и Дубинского, как бы ожидая удара.

— Ну, Володя, что скажешь? — спросил Сосницын, снова усаживаясь за стол. — Расскажи, зачем ездил в Подгорск? Ты не бойся. Тебе ничего не будет.

Володя молчал. Сосницын кивнул стражнику:

— Уведите отца…

Фома Гаврилович, уходя, оглянулся на Володю.

— Не робей. Будут бить — терпи.

Дементьева вывели из кабинета.

— Ну-с, Володя… — снова начал Сосницын. — Будем друзьями, не так ли? Скажи, зачем ты ездил в Подгорск? С кем ехал на паровозе?

Ленивый взгляд штабс-капитана как бы обволакивал Володю вязким, удушливым туманом. Что-то тугое сжимало горло; он чувствовал, как сохнет язык, пустеет грудь и молчал…

«Молчать, только молчать, — вихрем кружилась мысль. — Все велели молчать — Ковригин, Друзилин, Софрик, отец… Молчать…»

Сосницын терпеливо ждал. Дубинский, не глядя на Володю, продолжал писать. С каждой секундой тишина в вагоне становилась напряженней. Бегая по бумаге, перо скрипело, и этот звук казался Володе оглушительным. Ровный свет озарял гладко причесанную, с прямым пробором, сдавленную с висков голову Дубинского, впалые, выбритые бледные щеки с аккуратными наклейками пластыря чуть пониже левого глаза… И эти пластыри, и тонкие белые пальцы Дубинского, и синеватые тени под его глазами, и шелковистые крученые аксельбанты, и блестевшие серебряной обшивкой погоны — все казалось Володе необычайно ярким и новым, как будто все это он увидел и понял только сейчас…

И таким же обнаженно ярким было сейчас для него тусклое, длинное, сонное и совсем не страшное лицо Сосницына…

— Не хочешь, значит, отвечать на вопросы, Володя, — с сожалением проговорил Сосницын. И в голосе его было что-то такое, от чего Володя вздрогнул. — Не желаете, значит, отвечать, молодой человек? Так, так…

Сосницын вздохнул.

— Кто ехал на паровозе? — вдруг резко спросил он.

Володя почувствовал, что противный страх, который все время мешал ему думать и видеть, опять проник в сердце. Он исподлобья взглянул в лицо Сосницына.

— Не знаю…

— Не знаешь?!

Сосницын выдвинул ящик стола, вытащил оттуда нагайку, положил на стол.

Сердце Володи ожег холод.

— Может, скажешь, Дементьев, а?

Володя молчал… И опять стало невыносимо душно и тихо в вагоне. Опять оглушительно скрипело перо Дубинского.

«Скорей бы, скорей уж что-нибудь…» А потом — солнце, небо, обширная земля, люди… Зина… И весь этот влекущий, страшный и прекрасный мир, открытие которого он так ослепительно ощутил сегодня в посадке.

Сосницын взял толстую черную нагайку, как бы играя ею, повертел в руке.

— Не скажешь? Как жаль, Володя… Ты молод еще, и кожа у тебя тонкая… Оч-чень жаль… — раздельно повторил Сосницын. — Слышишь, Володя, я буду бить тебя вот этой штукой… Она называется нагайкой. Ты еще не знаешь? Ха-ха… Так узнаешь. Ты должен сказать, кто ехал с тобой на паровозе. Скажешь — освободим, будешь завтра чижиков ловить… Ловишь чижиков, а? Ха-ха… Говори, ну? Софрон Горькавый ехал на паровозе? Воронов ехал?.. Не скажешь — в тюрьму посадим. А потом повезем далеко, далеко…

Володя молчал. Дубинский поднял на него глаза, усмехнулся: