Далекие огни

Послышался смех, оживленные возгласы: «Ай да отрезал Мокеич!»

Толпа отступила.

«Арестую его, — решил Дубинский, разглядывая худое, сморщенное лицо машиниста. — И вон того скуластого мальчишку, что за его спиной».

Стараясь не выдать охватившей его злобы, он следил за ныряющей в толпе сутулой фигурой машиниста. Поманив к себе Заломайко, тут же распорядился об аресте Мокеича.

— Только не в толпе. Выберите момент.

Видя, что рабочие, точно муравьи, расползаются по путям прочь от депо и лишь немногие нерешительно топчутся у паровозного здания, Мефодий Федорович растерялся.

— Неужели они решатся на забастовку? Одни, без согласия остальных служб и станций?! — возмущенно воскликнул он.

— Вы сожалеете, что забастовка не началась сразу по всей дороге? — язвительно спросил Дубинский. — Но они уже обещали вам выставить целую хартию требований. Очевидно, стачечный комитет приступил к работе. Вы их ободрили, господин Шатунов. Они почувствовали, что начальство на их стороне. Надеюсь, вы не член стачечного комитета?

Нездоровое брюзглое лицо Мефодия Федоровича приняло кислое выражение.

— Неподходящее время для шуток, господин ротмистр. Я не понимаю, почему молчали вы.

— Вы просили не вмешиваться…

— Но вы же слышали…

— Не волнуйтесь, — перебил ротмистр. — Я дал им высказаться, но я не собираюсь либеральничать. У меня своя тактика… Самое большее через четверть часа они снова соберутся здесь и предъявят вам требования. Советую к этому подготовиться. Имейте в виду, — теперь вы будете разговаривать с фигурами покрупнее. Уж я знаю по опыту. И тут-то я пригожусь вам. Надеюсь, вы уже сообщили о случившемся в управление дороги?

Мефодий Федорович смущенно молчал. Дубинский покачал головой.

— Вот видите, а я уже сообщил о стачке. И сообщил, что арест Трубина только повод.

— Что вы говорите?! — ошеломленно воскликнул Мефодий Федорович. — Значит, они ждали только повода?

— Как видите…

Дубинский сокрушенно развел руками. Его предсказания о том, что митинг будет возобновлен, оправдались. Не прошло и двадцати минут, как над кочегаркой снова — и, как казалось на этот раз, грознее — завыл гудок. К паровозному сараю повалила толпа, более бурливая и шумная, чем вначале. В ней мелькала высокая сухощавая фигура машиниста Воронова.

XII

Толпа в минуту смяла выставленных Дубинским жандармов. Их окружили, сдавили со всех сторон. Десять рук срывали с них револьверные шнуры, ремни шашек. Эту новую волну возмущения вызвало то, что Заломайко попытался было арестовать Мокеича. В жандармов полетели куски угля, костыли, гайки. На Заломайко, успевшего выхватить шашку, навалилось сразу несколько человек. Мгновенье — и шашка вместе с громадным жандармским револьвером очутилась в руках мастеровых, а Заломайко и троих его товарищей, обезоруженных и испуганных, загнали в нарядчицкую и заперли там.

А гудок кочегарки все ревел, будто скликал новых и новых людей. К нему присоединились звонкие, мелодичные сирены пассажирских и пронзительные завывающие свистки товарных паровозов. Мощный медноголосый хор переполнил прозрачную, чуть студеную синеву ноябрьского дня, и от этого небо, казалось, гудело, точно огромный туго натянутый барабан. Вспугнутые необычным шумом, вились над депо, над старыми, почерневшими от копоти голыми тополями голуби, блестели на солнце серебристыми трепещущими крыльями.

Со стороны поселка к депо бежали люди. Толпа росла, запружая пути, расплываясь по краям поворотного круга.

Спокойствие редко покидало Дубинского, но тут он невольно растерялся и, словно окаменев, стоял у входа в контору депо, молча взирая на бурлившую невдалеке толпу.

Он видел, как рабочие обезоруживали жандармов, и не мог двинуться с места. Вспотевшая от волнения рука его сжимала эфес сабли, к горлу подступала волна холодной, смешанной со страхом ярости…

Дубинский понял вдруг, что допустил какую-то оплошность, и осмотрелся, как бы ища помощи. Рядом с ним, втянув голову в плечи, стоял трясущийся от страха Мефодий Федорович. Вукола Романыча не было: он успел спрятаться в конторе. Вызванная ротмистром конная стража все еще не появлялась.

Дубинский и Мефодий Федорович могли только наблюдать со стороны, как бушевало собрание…

Один за другим поднимались на ящик ораторы. Вот взметнулось и заиграло на солнце алое полотнище флага. Вот поднялся над головами сухощавый высокий человек с коротко остриженными, еще не отросшими после тюремного заключения волосами. Человек взмахнул длинными руками, и над толпой зазвучал его сильный бас.

— Долой самодержавие! — отозвалась ему толпа. Слова, памятные по прокламации, долетели до слуха ротмистра. Дубинский сразу узнал оратора. Когда-то он сам арестовывал его, допрашивал… И фамилия оратора — Воронов — звучала для него привычно, как своя собственная; ею пестрили тайные шифрованные приказы главного жандармского управления, она преследовала Дубинского ежечасно…