Далекие огни

Нелегко было разглядеть на Подгорской окраине названия улиц и номера домов. Редких керосиновых фонарей никто не собирался зажигать в тот вечер, и сумерки наступали на окраину с особенной быстротой.

Наконец Володя встретил кутавшуюся в шаль женщину, спросил, не знает ли она, где живет Софрон Горькавый. Женщина неопределенно махнула рукой в конец улицы. Володя наугад остановился у маленького глинобитного домишки, постучал в калитку. На стук нескоро вышла курносая девица в подоткнутой юбке. Черные, продолговатые, как сливы, глаза ее сердито уставились в Володю.

— Тебе кого?

— Скажите, Софрон Горькавый где живет?

— Не знаю. Ты кто?

Володя решил быть откровенным:

— Я из Овражного. Его товарищ. Владимир Дементьев.

Девушка окинула Володю недоверчивым взглядом, бесшумно скрылась. Тотчас же послышались неторопливые шаги, и из калитки осторожно высунулась чубатая забинтованная голова.

— Кто тут? — пристальный и чуть опасливый взгляд и затем изумленный возглас: — Дементьев, да неужели ты? Как нее попал сюда? Ну, заходи, заходи… — Софрик наклонился к Володе. — Только, откровенно скажу тебе, не до гостей нам сейчас. Попал ты в такую заваруху…

Софрик повел Володю во двор. Запахом свежевыпеченного ржаного хлеба, тыквенных пирогов повеяло на Володю, когда переступил он порог низкой хибарки. Неяркий свет лампы не мог разогнать черных теней небольшой комнаты, обставленной грубой мебелью. Володе запомнились белые бумажные розы на комоде, в стеклянных вазонах, тусклое зеркало в черной облезлой раме, небольшая полочка с книгами, подвешенная к стене.

Сгорбленная старуха с широким пергаментно-желтым лицом и болезненно сверкающими глазами пристально и враждебно смотрела на Володю.

— Это, парень, моя мамаша, — сказал Софрик. — А это, — указал он на вошедшую девушку, — сеструха Ганя. Бывай знаком.

Володя пожал жесткую и твердую руку Гани. Ее карие глаза смотрели на него теперь весело и внимательно.

Мрачная старуха, что-то сердито бормоча, удалилась в другую комнату. Софрик проводил ее печальным взглядом.

— Золотники чуть свихнулись в голове у моей мамаши. Еще с девятьсот пятого года. Сняли каратели моего батю прямо с паровоза и тут же, возле депо, порешили тремя пулями. С того часа и балабонит несуразное, — заговаривается. Во всех людях жандармов видит. Ганя, дай-ка хлопчику повечерять.

Ганя повозилась у плиты, придвинула к Володе глиняную чашку с борщом, большой ломоть ржаного хлеба. Володя с жадностью набросился на вкусный, пахнущий толченым салом борщ, Софрик рассказывал, приглушая голос:

— А у нас забастовочка, хлопчик… Похристосовались нынче кое с кем из начальников и закрыли лавочку. Видать, присохнут теперь пассажиры в Подгорске. Поезда неизвестно когда будут.

— Я пешком пойду, — буркнул Володя, еле раскрывая набитый хлебом рот.

Софрик засмеялся.

— Нет надобности, хлопчик. Тебя-то мы довезем. Завтра чуть свет на Овражное будет отправляться паровоз с вагоном, ты и доедешь. Ганя, постели хлопцу в мамашиной половине, пусть поспит.

Володя заметил, что Софрик вел себя все беспокойнее. Иногда он умолкал на полуслове, прислушивался, поглядывая на окна. По мере того как Володя утолял голод, ему все больше хотелось расспросить приятеля о забастовке. Он задал несколько наивных вопросов, на которые Софрик только загадочно усмехнулся, а когда Володя спросил, почему у него перевязано лицо, Софрик нахмурился, недовольно проговорил:

— Ты, хлопче, кончай с ужином да ложись спать, если хочешь завтра дома быть. Поговорим в другой раз.

Володя смущенно умолк.

«Скрывает… Думает, я маленький, не пойму», — обиженно подумал Володя.

Мать Софрика вновь вышла из спальни, уселась возле плиты, похожая на сову, и не сводила с Володи гневно поблескивающего взгляда. Софрик прокричал ей на ухо:

— Не бойтесь, мамаша, это свой.

Старуха затрясла головой; белые, как спелый ковыль, спутанные волосы высыпались из-под платка.

— Эге… Слава тебе, матерь божия…. Отжени и спаси… — забормотала она, шевеля черными сморщенными губами.

После ужина Ганя отвела Володю в тесную спаленку, где на полу была приготовлена постель. Володя снял сапоги, лег. Приятная усталость охватила его, понесла в туманную бесконечность. Ему мерещились то привокзальная, запруженная толпой площадь, то безлюдные деповские пути с покинутыми, остывающими паровозами, то безумная старуха и окровавленный машинист, отец Софрика, простреленный пулями. Потом мрачные виденья отдалились, на смену им выплыло виноватое лицо Зины, и сердце Володи заныло от тихой боли. В соседней комнате кто-то тихонько заиграл на гармонике. Володя заслушался знакомых окраинских песен и не заметил, как уснул.

Проснулся он внезапно, точно от толчка, и долго не мог понять, где находится. Черная душная тьма окружала его. Рядом слышалось гневное бормотанье. Мать Софрика лежала где-то поблизости, и Володе казалось, — он ощущает ее частое горячее дыхание.

— А я почекаю[8] праздничка… А я к батюшке схожу… Исповедаюсь… Боже милостивый, ридная маты… Як же без савана, дитки мои, як же без могилы, — бормотала и всхлипывала старуха.