Далеко от Москвы

— Я уверен, Татьяна не сидит и не выжидает, а изо всех сил держит связь. И вот представь себе обстановочку: буран срывает провод — она его снова вешает, буран валит деревья — она не отступает... Только бы все обошлось без жертв!

Беридзе не успел закончить: снаружи раздался шум, весь домик содрогнулся. Послышались громкие восклицания Силина.

— Что-то случилось! — Георгий Давыдович торопливо стал натягивать валенки.

Распахнулась дверь, и в облаке мороза Силин все с тем же Карповым с трудом втащили неподвижного человека.

— Кого ты еще приволок! — возмущался тракторист, а сам бережно держал нового гостя, высматривая, куда бы его уложить. — У меня булавку, и ту некуда воткнуть. Втроем размещаемся еле-еле. Гостиницу нашел! Кто тебя звал с этакой ношей?..

— Куда же теперь деваться, паря? Ты единственный населенный пункт на несколько километров вокруг, — оправдывался Карпов. — До участка вашего далеко, до Сазанки еще дальше. А бросать его, паря, немыслимо. Человек ведь! Крик я услыхал. А когда поднял и потащил — он и кричать перестал, бедолага.

Переговариваясь наскоро, они осторожно положили человека на полушубок и бушлат, раскинутые Алексеем на полу.

— Смотри, как он руками голову обхватил! Да так и застыл! — прошептал Беридзе.

Силин нагнулся, развел руки замерзшего и отшатнулся:

— Батюшки, Федор!

Он узнал в замерзшем своего напарника, посланного им к Шмелеву. В растерянности Силин стал бестолково тормошить его, причитая:

— Федор! Федя! Что с тобой? Да что же это? Паршин, Федя!..

— Ну-ка, пустите! — отодвинул его Алексей и нагнулся к лицу замерзшего.

Беридзе, Карпов и Силин почти в обнимку стояли над ним, с тревогой рассматривая белое лицо Паршина.

— Жив! — с облегчением приподнялся Алексей и крикнул: — Карпов, снегу! Силин, помогите его раздеть! Георгий, открой дверцу в печке и, пожалуйста, пожарче ее растопи !

Через полчаса растертый снегом и спиртом, весь пылающий Паршин пришел в чувство. Его завернули в три тулупа и пододвинули к самой печке. Обрадованный до слез Силин, как за малым ребенком, ухаживал за ним — неловко и бережно поил из железной кружки горячим чаем, пытался покормить и ласково приговаривал, что все будет в порядке...

— Семен Ильич, — слабым голосом сказал ему Паршин, — Шмелев обещал раздобыть запчасти и прислать... Говорит, помогу во всем...

Вскоре он заснул. Обитатели «улитки» успокоились. Карпов собрался уходить, Силин его задерживал:

— Не торопись, пережди буран. У нас места хватит на всех. В тесноте, да не в обиде. Я еще тебя поблагодарить должен. И век буду благодарить. Товарища ты мне спас... И Алексею Николаевичу спасибо по гроб — выходил его, оживил...

— Пустое говоришь, паря, — сказал Карпов. — Твой товарищ, он и нам не чужой. Ну, будьте здоровы, спокойной ночи. Больше уж теперь не потревожу.

Он завернулся в тулуп, поклонился и ушел в буран. Силин, посидев возле спящего напарника, улегся рядом с ним. В домике под снегом все стихло, слышалось лишь прерывистое дыхание спасенного тракториста, негромкое похрапывание Силина и вой, улюлюканье пурги над крышей.

Беридзе не спалось. Когда, спустя некоторое время, он поднялся, чтобы поправить коптящий огонь в лампе и подбросить угля в печь, то увидел: Ковшов тоже не спит. Лежа на спине, он держал перед собой письмо, а глаза были устремлены поверх бумажных листков, и столько тоски было во взгляде, в плотно сжатых губах Алексея, что Беридзе перепугался.

— Случилось что-нибудь, Алеша? Скажи мне, я же друг твой.

Алексей посмотрел на него долгим взглядом и молча протянул ему письмо из Москвы, от матери Зины. Вернувшись на свое место, Георгий Давыдович принялся читать его. Тревожась о дочери, старая женщина как бы беседовала о ней с человеком, который, она знала, так же горячо любил Зину, как и был ею любим.

«...Ко мне заходят ее подруги, оставшиеся в Москве. Получаю письма от тех девушек, которые находятся в эвакуации. Подчас во мне рождается на миг нехорошее чувство: и моя Зина могла быть здесь или уехать в глубокий тыл. Но по-настоящему я и не хочу для Зины другой судьбы. Она сама выбрала свою судьбу. Тебе не надо говорить, какая она гордая и смелая. Другой она быть не может и не надо. Только бы она, моя светлая, осталась жива!

Мне хочется рассказать тебе случай, как мы с ней поссорились накануне ее отъезда туда. Это случилось после одной особенно тяжелой ночи. Тебя уже неделю не было с нами. Она пришла с дежурства чуть свет, едва кончилась тревога. Я всю ночь волновалась, нервы у меня сдали, и я напустилась на нее. Кричала, что она лезет в самое пекло и не прячется в убежище, даже когда ночует дома. Она отвечает: «Не хочу прятаться в убежище и дрожать там паршивой собачонкой. Много чести будет фрицам, если я от них стану залезать в подвал».