Дальней дороги

– Я отлично понял, а вот ты, боюсь, не сознаешь всего. Мы с тобой в принципе не хотим рамаков потому, что они не люди. Так?

– Ну правильно.

– А те, за кого ратуешь ты, они будут людьми?

– То есть как?

– Что такое человек? Это, я думаю, не только внешность, и не только физиологическое тождество с нами. Человек – это сумма всех качеств, и физических, и психических, и в том числе тех, которых ты хочешь его лишить: той же унаследованной памяти, памяти предков. Той же тоски по Земле, короче говоря. Ты отнимешь эту тоску, эту любовь к своей планете, к своим корням. А ты представляешь, что останется? Я – нет, и ты тоже не знаешь, и даже лучшая из наших машин не даст тебе точного предсказания. Но уже сейчас можно сказать одно: это не будут люди. Так при чем тут, Волгин, твоя забота о людях, если ты уже в самом начале хочешь освободиться от них и действовать при помощи кого-то другого – тоже, быть может, рамаков, только не кристаллических, а человекоподобных? Боюсь, что поиск слишком увлек тебя и ты перестал думать об остальном.

– А я боюсь, что это ты забираешься куда-то, слишком уж далеко. И, скажу откровенно, от тебя меньше всего ожидал этого. Потому что кто-кто, а ты-то знаешь, во что иногда обходится освоение космоса людьми, со всеми их слабостями, с этой самой тоской, со следующей за ней неуравновешенностью, со всем тем… Да что говорить! Я думаю прежде всего о завоевании космоса, которое становится все более неотложной задачей, а ты…

– Погоди. Ты думаешь о завоевании космоса, очень хорошо. Но для чего?

– Для чего я думаю?

– Не хитри.

– Я-то не хитрю. Но вот ты, я вижу, стал настоящим оратором.

– Да, мне доставляет удовольствие слышать свой голос. Тот, которым наградили меня медики. Приятный тембр, правда?

– Исключительно.

– Но давай уж договорим до конца. Ты не ответил мне: для чего же, по-твоему, само завоевание космоса?

– Ну, ясно же: для расселения, для распространения…

– Так отвечают в школе. Но не кажется ли тебе, Волгин, что завоевание космоса в первую очередь нужно для того, чтобы человек все больше очеловечивался? Чтобы, в непрерывной борьбе с самим собой в первую очередь поднимался все выше? Ведь, когда мы думаем, что боремся с природой, мы в первую очередь все равно боремся с собой – за себя: со своей ленью и трусостью, нерешительностью и отсутствием организованности, и неумелостью, и отсутствием подлинного коллективизма, и еще многим… Преодоление всего этого достается нам нелегко; но, преодолевая каждый из этих недостатков, мы приобретаем новые, неисчезающие моральные ценности, мы становимся выше самих же себя – вчерашних. А что приобретет человек в результате того, что минуту или час полежит под твоим аппаратом? Ты хочешь отнять у него память предков, так? Браво, Волгин, великий ученый! А потом тебе покажется, что надо отнять и его личную память – если она вдруг в чем-то начнет мешать.

Волгин закашлялся.

– А потом придет чья очередь? Совести? Любви? Нет, куда Корну с его рамаками до тебя, Волгин! Он хоть, не мудрствуя лукаво, преподнес нам кристаллический мозг, а ты куда хитрее…

Волгин молчал, опустив голову; в мозгу не было ни одной мысли, только обида и боль. Через несколько секунд он поднял глаза.

– Да… С тобой – воображаемым я беседовал не так…

– Боюсь, ты чересчур идеализировал меня – мертвого, – засмеялся Маркус, и в смехе его проскользнуло что-то от прежней, каркающей манеры. – Ничего не поделаешь, тут я подвел тебя.

– Ничего, – сказал Волгин. – В конце концов, это всего лишь твое личное мнение. Ты не можешь запретить мне работать, не в силах зачеркнуть труд десятилетия. Говори, говори! Но через несколько часов сюда придет человек…

– Говори уж прямо: придет Лена… Но она не придет.

Волгин сжал кулаки.

– Ты и здесь?..

– К тебе я пришел от нее. Она не придет, Волгин, и не придет никто. Против твоего эксперимента не только я: против Дальняя разведка, и ты знаешь, что в этом случае ее мнение будет решающим.

– Быстро ты успеваешь… – хрипло выдохнул Волгин.

– Нет, тебе кажется… Правда, из-за этого мне пришлось прибыть на Землю раньше, чем было предусмотрено, и даже поторопить рамакистов с их испытанием. Но я торопился именно из-за тебя: мы все узнали своевременно, пространство – великолепный проводник новостей. И я хотел сказать тебе об этом еще утром.

– Ну ладно, – сказал Волгин. – У тебя все?

– Да, как будто.

– Тогда уходи. Не хочу тебя видеть.

– Невежливо. Но я-то хочу видеть тебя. Хочу посидеть, вспомнить многое, может быть, ты даже угостишь меня чем-нибудь – мне позволено в пределах одной рюмки. Я бы, например, вспомнил жизнь на Протее, с его взрывчатой атмосферой.

Как ни было Волгину тяжело, он улыбнулся.

– Мы были беспомощны, как щенята.

– Правда? А около звезды Толипа…

– С ее пульсирующим тяготением? И тогда мы еще немногого стоили. И на Афродите тоже. А планета была прекрасна…

– Вот видишь, и ты начал вспоминать. Но все же мы кем-то стали, правда? Стали лучше и умнее, чем тогда. Это далось нам нелегко. Но ведь, если бы далось легче, мы быстрее потеряли бы все приобретенное. Ты согласен?

– Тебе бы женщин уговаривать…