Дальние снега

Появилась, приветливо кивая, женщина с плоским лицом и полноватыми губами. Медные кольца вплетены у нее в косы, выдровая куртка украшена ярко-желтой и красной рыбьей чешуей, широкий красный пояс, свитый из китовых кишок, проходит между ног. На голове у женщины платок с бахромой — «вокшима», как успел пояснить Берх, а на нем фигурки из олова.

— Гетери кимиа, — общительно улыбаясь и открывая цинготные десны, представил ее Обый, и Берх перевел:

— Моя душенька.

Жену свою Обый любил и гордился ею. Когда она не имела еще детей, то ушла от Обыя к отцу и стала «снова девкой». Ушла потому, что Обый без разрешения отца ударил ее.

Но потом вернулась. Обый после этого никогда пальцем ее не трогал.

Появился выводок чад — мал мала меньше: скуластеньких, кривоногих, сопливых, с оспенными метками на лице, с черными прямыми волосами, живыми бусинками глаз. А у стены в коробке спал на шкуре еще один — младенец.

Берх перевел, что хозяин предлагает умыться с дороги. Пояснил, что это делается из общего корыта «кушонки», а вместо рушника здесь употребляют тонкие стружки — «шпом».

Воевода пробасил:

— Нет уж, избавь! — И, сев на медвежью шкуру, приказал дюжему казаку Михайле принести бочонок водки и мешок с подарками.

Жена Обыя начала набивать красноватым кудрявым табаком трубку, что висела у нее на железном кольце пояса, а Берх показал Меншикову, вытащив из колчана на стене, гудящую стрелу для устрашения птиц и еще одну — для охоты на соболей. Наконечник этой стрелы деревянный, чтобы не портить шкуру, стреляя только в нос или глаз зверька.

И Обый достал четырехугольную трубочку, выдолбленную из камня, с деревянным мундштуком, обтянутым кожей. А сам опасливо поглядывал в угол, где в цветном тряпье в подвешенном ящике спрятан был деревянный шайтан (не рассердится ли он, что Обый курит чачеры!).

Хозяйка подала лакомство — «копкей», похлебку из сырой несоленой рыбы и ржаной муки. Меншикова едва не вырвало, как только он ее понюхал, а воевода и Берх брезгливо отставили угощение.

Потом воевода угостил старших водкой, и Обый сладостно защелкал языком:

— Жартдиу!

Ребятишкам Бобровский привез побрякушки.

В юрту набилось полно народу, и Бобровский раздавал медные копеечные кольца, иголки, огнива. Неописуемый восторг Обыя вызвал напильник для точки стрел.

Отдаривали немедля — песцом, лисьими лапами, шкурами росомахи и выдры. Берх успел отлучиться в соседнюю юрту и обменять там чугунную сковородку на чернобурку, капкан — на десяток горностаев.

Меншиков только диву давался, завистливо думал: «Вот то нажива — сам-сто!»

Уже выходя из юрты, Бобровский, заметив на куртке маленького инородца прожженную дырку, с отеческой суровостью передал Обыю через Берха:

— Че же так плохо доглядаешь? Ежели в другой раз дырку увижу — выпорю.

Показал Михайле на медвежью шкуру, на которой сидел, чтобы унес тот ее в нарты.

Они зашли еще в одну юрту, и еще, и везде все повторялось. Наконец груженные мягкой рухлядью нарты повернули в Березов.

Собаки, чуя приближение дома, прибавили ходу.

Буран намел сугробы: дуги, огненные столбы северного сияния устилали снега переливчатым светом, брали в полон стылую луну.

На одном из привалов возле костра Бобровский сказал Меншикову, словно одаряя кавалерией:

— Ведешь ты себя невзбаламутно, и за храм спасибо… Если хочешь, можешь избу построить…

Меншиков благодарно ответил словами апостола Матфея:

— Лисицы имеют норы, птицы гнезда. Сын человеческий хочет где-то голову преклонить.

— Преклонишь, — пообещал Бобровский.

Воевода был доволен собой. Поведает о разрешении Софьюшке — та припадет благодарно. Да и то сказать — не заключенный Меншиков, а ссыльный, не обязательно ему в острожной каморе жить.

…Яму под фундамент избы, которую разрешил построить воевода, продалбливали с великим трудом — вечно мерзлая земля почти не поддавалась лому. Мог ли думать ссыльный, что дом этот строит и для семьи Ивана Долгорукого, и для Остермана, которых сошлют сюда через несколько лет?

Как-то нашел Меншиков в земле серебряную курицу с головой мужчины, зеркало из стали, рукоять меча, конские мундштуки и мудреные монеты.

«Уж не Тамерланов ли след?» — подумал он и отнес находку воеводе: может, в Тобольск перешлет.

В яме сделали прокладку из бересты, щепы, чтобы при таянии изба не оседала, вбили сваи. А дальше дело пошло споро. До покупки слюды вставили в окна льдины — по краям облепили их снегом, пропитанным водой, — и перешли в новое жилье.

Мартын растопил печь, Анна начала жарить рябчика с брусничным вареньем. Саня на лавке, поджав под себя ноги, беспечно щелкала кедровые орешки. Орешки были в желтой пленке, а сами белые и вкусные.

Печально думала о своем Мария. Александр вышагивал, брезгливо кривясь: «Есть чему радоваться — мужичьей избе».

А потом пошли новые беды.

Наутро после новоселья прибежала с истошным криком Анна:

— Глафира повесилась!

Анна, рыдая, причитала. Все не могла отойти от видения: висит Глафира на удавке.

У Анны остались в Питербурхе двое чад на руках у немощной бабки, но Глафиру она тоже считала дочерью и вот лишилась ее.