Дама с рубинами. Совиный дом

Ландрат смутился, но только на мгновение, потом взял мальчика на руки и поднял его над гробом. Ребенок низко наклонил свою прелестную головку над неподвижным телом, причем его каштановые локоны упали на холодный лоб покойника, и поцеловал его в заросшие бородой уста.

Грустное лицо молодой девушки, раздвинувшей черные занавески и готовой дать энергичный отпор брату, просветлело, и она бросила благодарный взгляд на того, кто выказал серьезный решительный протест против жестокой бессердечности на этом священном месте.

Между тем находившееся в зале общество, стараясь не шуметь, вышло на галерею.

– Боже, как трогательно! – прошептала баронесса фон Таубенек, в то время как ландрат, сойдя со ступеней катафалка, мягко опустил мальчика на пол. – Но что это? – обратилась она вполголоса к советнице. – Я не знала, что в вашем семействе есть дети.

– В нашем семействе детей нет, милостивая государыня, сестра и я – единственные оставшиеся в живых Лампрехты, – запальчиво вмешался в их разговор раздраженный Рейнгольд, с трудом сдерживая клокотавшую в нем злобу. – Нежный поцелуй – только знак благодарности за оказанные благодеяния, вообще же мальчик не имеет никакого отношения к нашему семейству, он внук вон того старика. – Он указал на старого живописца, который, взяв за руку ребенка и с благодарностью поклонившись ландрату, молча выходил из галереи.

– Зачем ты так рано умер, Болдуин? – скорбно прошептал старый советник. – Помилуй, Боже, бедных людей, которые попадут теперь во власть этого бессердечного мальчишки, – он выжмет из них все соки.

В галерее не осталось никого, кроме деда и внучки, так как все остальные пошли провожать уезжавших.

– Перестань, Гретель! Мужайся! – уговаривал он стоящую на коленях на верхней ступеньке катафалка и горько плачущую молодую девушку, проводя рукой по ее кудрявым волосам.

Она поцеловала холодную руку отца, словно не решалась стереть детское дыхание с губ покойника, потом встала и вышла под руку с советником в соседнюю комнату.

– Самое тяжелое пережито, милая Гретель, – сказал он, войдя туда. – Теперь отправляйся-ка ты недели на две опять в Берлин. Там ты, даст бог, придешь в себя, и твое бедное изболевшееся сердце успокоится. Но вспомни тогда и о старом дедушке. Пусто будет в нашем милом Дамбахе – он ведь больше туда никогда не приедет! – Седые усы дрогнули. – Он был мне хорошим сыном, хотя его внутренний мир был книгой за семью печатями.

Сказав это, он вышел и затворил за собой дверь, а Маргарита убежала в самую отдаленную комнату – в красную гостиную. Она знала, что вместе со свечами погаснет и блеск, окружавший его при жизни и вызывавший зависть многих, что теперь начнутся приготовления к тому переселению в тихое пристанище за городскими воротами, которое должно произойти завтра рано утром. Да, завтра в это время все кончится, и ее уже здесь не будет – она будет далеко от осиротевшего отцовского дома. Сегодня с последним поездом должен приехать на похороны дядя Теобальд, завтра, около полудня, он уедет назад и увезет ее с собой.

Маргарита ходила взад-вперед, и шаги ее гулко отдавались в большой, слабо освещенной комнате. Бельэтаж привели в порядок на скорую руку, ковры не были постланы, портреты все еще стояли в коридоре бокового флигеля.

На выцветших обоях темнел большой четырехугольник на том самом месте, где висел портрет «дамы с рубинами» – горячо любимой красавицы, чью бедную душу жестокое суеверие заставляло уже сто лет бродить по старому купеческому дому, пока наконец ворвавшаяся в него буря не унесла ее на своих крыльях… О, эта бурная ночь, когда осиротевшая девушка в последний раз смотрела в глаза отца! «До завтра, дитя мое!» – были его последние, обращенные к ней слова.

Она схватилась руками за голову и забегала по комнате еще быстрее.

Вдруг дверь залы отворилась, вошел Герберт и пошел по анфиладе комнат, ища кого-то глазами. Он был в пальто и со шляпой в руках.

Маргарита остановилась, увидев его, и медленно опустила руки.

– Как это тебя оставили совсем одну, Маргарита? – спросил он с искренней жалостью, с которой в прежние годы обыкновенно говорил с больным ребенком, Рейнгольдом.

Он бросил свою шляпу и взял молодую девушку за руки.

– Ты такая холодная. Не годится тебе быть здесь одной в пустой, мрачной комнате. Пойдем со мной вниз, – ласково попросил он и хотел обнять девушку за талию, чтобы помочь идти, но она уклонилась и отошла на несколько шагов.

– У меня болят глаза, – сказала она с боязливой торопливостью. – Мне хорошо в полумраке после яркого освещения в галерее. Да, здесь пусто, но так тихо, так живительно тихо для моей израненной души после стольких мудрых фраз, сказанных мне в утешение.

– Многие были сказаны с добрыми намерениями, – попытался успокоить он ее. – Я понимаю, что стечение гостей и весь этот парад могли оскорбить твои чувства. Но ты не должна забывать, что наш покойник всегда придавал большое значение публичным торжествам и пышные похороны были бы ему по душе. Пусть это будет тебе утешением, Маргарита.

Герберт подождал ответа, но она молчала, и он взялся за шляпу.