Дамская визжаль

Почему-то о дне Седьмого Ноября остались только дошкольные воспоминания. Шестидесятых, стало быть, годов. Мама, поскольку работала в милиции, уходила рано, чтобы быть «в усилении», охранять общественное спокойствие в этот праздничный день. А мы с папой к половине девятого выдвигались к проходной его завода. Там уже кучковался народ. Ветеранам труда выдавали красные ленты через грудь. Им предстояло идти в голове колонны. Всем остальным вручали красные банты, флаги, портреты вождей и огромные, через всю колонну, транспаранты, которые несли два человека. Банты, маленькие детские красные флажки и воздушные шарики вручались легко. А вот портреты, флаги и транспаранты… Народ тщательно обходил грузовик с открытыми бортами, на котором были свалены предметы тогдашнего нашего культа. Некоторые вообще прятались по углам, чтобы в последний момент пристроиться в хвост колонне. И первыми ее покинуть. Представители парткома, месткома и администрации шли на разные хитрости. Применяли индивидуальный подход. В нашем с папой случае индивидуальный подход состоял в следующем. Кто-то из властных представителей подзывал ребенка, то есть меня, для вручения флажка, шариков и банта. Я, естественно, радостно бежал получать. И в конце вручения дядя из парткома тихонько шептал мне на ухо, доставая из-за спины портрет на палочке или, не приведи господь, транспарант: «Минька, пойди, отдай папе. Вместе понесете». Папа свирепел. Требовал оставить ребенка в покое. Властные представители смеялись. Взывали к папиной сознательности. Печально разводили руками и говорили отцу: «Борисыч, ну ты ж сам видишь, сколько этой… ну, то есть наглядной агитации надо еще раздать. Не лезь в бутылку». Папа не лез. Он вообще не пил. Поэтому праздник переносил тяжелее, чем те, которые уже с утра в нее залезали и там отсиживались до такого состояния, что не могли вылезти без посторонней помощи. Вернемся, однако, к флагам и портретам. Однажды нам с папой вручили немаленький флаг. Папа его мужественно нес, пока я не устал. Мне тогда было лет пять или шесть, и всю дорогу от завода до трибун на центральной площади Серпухова я осилить не мог. Тащить флаг и меня папе не хотелось. Недолго думая, папа выбрал меня. А флаг он собрался потихоньку бросить в придорожные кусты и со мной под мышкой исчезнуть в ближайшей подворотне. Такой у него был нехитрый план. Но бросить флаг я не дал. Вцепился в древко и не отпускал, норовя зареветь… Короче говоря, домой мы явились под красным флагом. По телевизору показывали колонны демонстрантов, идущих по Красной площади. Я пару раз прошелся по комнате с флагом, держа равнение на мавзолей, но задел люстру и был наказан. Потом он какое-то время стоял в углу в коридоре и пылился. Потом… мама отодрала от него полотнище, а папа укоротил древко и приделал щетку, чтобы мести полы. Она служила нам несколько лет, пока совсем не облысела.

Гости ушли…

* * *

Первые заморозки.

Среди желтеющей травы

одинокий конь в пальто.

* * *

Осенний ветер.

Кальсоны твоего мужа

машут мне с балкона.

* * *

Древний кремлевский лифт.

Надпись в углу изрисованной стенки:

«Шуйский! Ты гонишь!»

* * *

Ночной гром.

Кот в углу, того и гляди,

Перекрестится…

* * *

новогодняя ночь…

от настойчивых взглядов жены

прячу лицо в салате

* * *

Под утро — домой…

Вдруг грянулся оземь,

Обернулся бревном старый друг…

* * *

гости ушли…

в дальнем углу под столом

доедает во сне

селедку под шубой

кем-то забытый муж

* * *

Студеный январский ветер.

Ты зябнешь, родная,

в искусственной шубке своей…

А тут еще взгляд мой безжалостный

Раздевает тебя, раздевает…

* * *

депрессия…

десять мушиных трупиков,

двадцать оторванных крылышек

* * *

Что-то этой весной

Я так буйно,

Так пышно расцвел,

Что и сам не пойму.

В чем причина —

Уход надлежащий,

Или твой, долгожданный,

Уход.

* * *

В кинотеатре,

В партере, с супругой,

Детишками, тещей,

Попкорном…

А бывало, на заднем ряду…

* * *

летний, июньский денек

детишки играют со спящим драконом —

кто чешуйку с хвоста колупнет,

ну, а кто победовей — подносит

к пасти его подожженную спичку…

Серьезный бизнес

Утром по дороге к метро, если глаза открываю, всегда смотрю на прохожих. Вон девчонка, вся распахнутая, с пупырышками величиной с перевернутый пупок на синем от утреннего холода животе, летит, улыбаясь, в школу. Кто-то ее там ждет. А учитель биологии, нестарый и крепкий еще мужчина, думает, что он-то и ждет. Дурак старый. Ее завуч ждет. И не одну, а с родителями.

Вон дама идет такого неопределенного возраста, что сам Гейзенберг со своим принципом не смог бы его определить. У дамы пальцы в серебряных кольцах — из тех, что недорого, но со вкусом. Она курит тонкую, нервную сигарету и смотрит таким взглядом, о котором поэт сказал — из-под опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья похмелья.

Вон собачка бежит. Знакомая продавщица из колбасной палатки ей вчера, по секрету от Жучки и Шарика, сказала, что сегодня завезут молочные сосиски и куриные потроха. Надо успеть к разгрузке.

Вон мужичок спешит к метро. Брючки до щиколоток, дипломат из кожи игрушечного крокодила. По телефону говорит: