Дань псам

Сверхъестественный дождь добрался до мрачного, наполовину засохшего леса. Старые окопы и ямы наполнились черной слизью, обломки стен напоминали гнилые кости или зубы — как будто плоть холма оползла, показав изуродованное лицо великана, и великан угрюмо ухмыляется серо-бурому небу.

Двое бывших Сжигателей сумели отыскать двадцать детей, и четверо были так близки к смерти, что почти ничего не весили. Они безвольно повисли на руках. Двое мужчин всю ночь таскали детей к окопам, пряча в тоннелях, которые дождь должен был затопить в последнюю очередь. Они оставили там одеяла, немного пищи и чистой воды в кувшинах.

Едва Жрикрыс подобрался ближе, Штырь за руку втащил его наверх. Тощие девочки болтались как куклы, беспомощно качая головами. Жрикрыс передал детей Штырю, и тот ушел, скользя по липкой грязи.

Жрикрыс присел, смотря в землю, чтобы защитить глаза от ливня. Тяжело закашлялся.

Всю жизнь в солдатах, это точно. Такие вот трудные переходы привычны как пара изношенных сапог. Почему же сейчас все иначе?

Он услышал, как кто-то заплакал под землей; голос Штыря был ласковым, утешающим.

О боги, как Жрикрысу захотелось заплакать!

Да, все иначе, совсем иначе.

— Солдаты, — прошептал он, — бывают разные.

Он долго был солдатом, потом это надоело до тошноты и он сбежал. А теперь явился Штырь, чтобы затащить его назад и сделать солдатом иного сорта. И таким солдатом быть приятно. Правильно. Он и не думал…

Штырь показался наверху. — Давай уйдем, — взмолился Жрикрыс. — Прошу.

— Хочу воткнуть нож в морду Градизена, — прорычал Штырь. — Вырезать его черный язык. Хочу тащить за собой, чтобы каждая здешняя шавка видела, что я сделал…

— Сделай так — и я убью тебя. — Жрикрыс оскалился. — Они видели слишком много такого, Штырь.

— Они увидят месть…

— Им она не покажется местью, — возразил Жрикрыс. — Просто еще одним гребаным ужасом, еще одним диким зверством. Если хочешь мести, делай все тихо. Там, внизу. И не проси помощи — я туда не вернусь.

Штырь вытаращил глаза: — На твоей веревке нынче совсем другие узлы, Жрикрыс. Давеча ты сам говорил, как мы поймаем его и…

— Я передумал, Штырь. Бедные сосунки помогли. — Он помолчал. — Ты помог, заставив сделать то, что мы сделали. — Он грубо засмеялся: — Вообрази, я ощутил… искупление. Какая ирония, Штырь.

Штырь осторожно оперся спиной о склон траншеи и скользил вниз, пока не сел на грязь. — Дерьмо. Послушай. Я тоже ходил весь день. Смотрел, пытался понять, чем вы здесь занимались. Нужно было у кого-то спросить, узнать ответы… но я даже правильных вопросов не знаю. — Он поморщился, плюнул. — До сих пор.

Жрикрыс пожал плечами: — Я тоже.

— Но чувствуешь себя искупленным. — В словах прозвучала какая-то обида.

Жрикрыс вздрогнул, выхваченный из потока мыслей. — Когда тебя это коснется… я, когда меня коснулось, ну… ты словно ощущаешь, Штырь, будто искупление обрело новый смысл. Тебе уже не нужно ответов, потому что ты понял: любой ответ — полная чушь. Жрецы, жрицы, боги, богини. Полная чушь, понятно?

— Звучит неправильно, — возразил Штырь. — Чтобы тебе получить искупление, кто-то должен его дать.

— Но, может, мне не нужен кто-то другой. Может, это значит — сделать что-то, кому-то, и ощутить внутреннюю перемену — как бы ты пошел и сам себя выкупил. Мнения других не важны. И ты знаешь, что есть вопросы, правильные и неправильные, и ты, наверное, можешь найти ответы на парочку… Но это чепуха. Единственное, что важно: ты теперь понял, что никто другой за тебя ничего не сделает, ни капельки. Вот что такое искупление, о котором я говорю.

Штырь откинул голову, сомкнул глаза. — Счастливый ты, Жрикрыс. Честно говорю. Правда.

— Идиот. Я гнил здесь, всё видя и ничего не делая. Если я вдруг оказался другим, то благодаря тебе. Дерьмо, ты сделал то, что должен делать настоящий священник — не дурацкие советы давать, не сочувствовать, никакой такой чуши. Просто пнуть по яйцам, заставить делать что-то нужное. Никогда не забуду, что ты мне сделал. Ни за что.

Штырь открыл глаза. Жрикрыс увидел на его лице странную гримасу.

И тоже взглянул в небо.

* * *

Одинокая фигура шла к Храму Тьмы. Мокасины хлюпали по скользким мостовым. Одна рука была поднята, тонкая цепочка крутилась, посверкивали кольца на ее концах. Крупные капли дождя взрывались, попав на размытый круг; брызги летели на лицо, на искривленные у ухмылке губы.

Кто-то внутри здания сопротивляется. Кто? Сам Рейк? Скол надеялся на это, ибо если так, то пресловутый Сын Тьмы слаб, жалок, его скоро расплющит. Скол накопил в себе упреки и обвинения, разложил их словно готовые к бою стрелы. Тетива звенит, зазубренные истины летят по воздуху, чтобы безошибочно поразить цель. Еще и еще. Да, он давно воображал себе эту сцену. Жаждал ее.

Какой прок в суровых суждениях, если некому страдать под их напором? Какое в том удовольствие? Нужно видеть раны. О, суровое суждение подобно чуме. Оно процветает на трупах. Как приятно чувствовать себя высшим, верша казнь!