Данайцы

– А ты думаешь, застрелить – самое страшное? – интересуется Ксанф.

Я, не соображая, опять начинаю искать ключ зажигания, и тут, без размаха, со страшной силой он бьет меня по лицу. На мгновение я чувствую, что лицо мое становится огромной стеной, я даже уверен, что этот дурак расшиб себе руку. Мне кажется, что дождь идет не сверху, а сбоку, и неизвестно почему я заключаю, что недоразумение это связано с прохождением где-то неподалеку железнодорожного состава. Ксанф бьет меня снова, и я, уже не думая о том, что он вооружен, наваливаюсь на него и пытаюсь душить. Мы падаем из машины в грязь. Драка наша продолжительна, бессловесна и безобразна. В конце концов у Ксанфа оказывается разорванной гимнастерка – в глубокой прорехе, точно собака в конуре, прячется жалкая худая грудь с выпирающими ребрами и розовой лужицей шрама возле ключицы. Все это я вижу очень ясно и в то же время отстраненно, так, словно рассматриваю с высоты некую местность. На лице у Ксанфа вода – дождь или слезы, не разберешь. Но с этой секунды он побежден. Я забираю оружие, бью его прикладом в живот и возвращаюсь за руль. Неподалеку от нас с грохотом и свистом пролетает вертолет. Ксанф откашливается и просит, чтобы я не оставлял его здесь. Я разрешаю ему сесть в машину. Мы снова едем.

На меня помалу нападает нервный смех: я понимаю, что рассказ о несчастных пленницах и гранатах – вранье от первого до последнего слова. Плюясь кровью, я объявляю Ксанфу о своем открытии. Склонившись, он молча держится за живот. Я не вижу его лица. На повороте к караульному помещению он просит, чтобы я притормозил и вернул ему автомат. Я останавливаю машину и нерешительно качаю головой. Ксанф говорит, что они не остановятся и в таком случае ему может понадобиться автомат.

– Кто – они? – интересуюсь я.

– Эта кукла, – мнется Ксанф, – которую привез тот, в тире, для эксперимента… ну, этот следователь… ребят она только распалила… Я ж тебя зачем просил сказать им тогда…

– Какая кукла?

– Для следственного эксперимента… он у кого-то из генералов одолжил… и не кукла это, баба резиновая…

– Постой, так значит – в грузовике кукла? – восклицаю я.

Ксанф выходит из машины. Я беру автомат, проверяю, нет ли патрона в патроннике, отсоединяю магазин и бросаю его на обочину. Затем, хорошенько размахнувшись, забрасываю в другую сторону автомат, включаю скорость и нажимаю на газ с такой силой, что первое время колеса прокручиваются на мокром бетоне. В багажнике гремит пустая канистра. Я оглядываюсь. Ксанф стоит на прежнем месте. Тщедушная его фигурка затирается тьмой и дождем. «…И когда он все-таки остается в яме…» – вертятся у меня в голове слова Профессора.

Подъезжая к самолетной стоянке, я вижу, что какой-то большой самолет, взметая позади себя снопы воды, выруливает в направлении взлетной полосы, но еще не сознаю, что это наш – мой —

самолет. Слава богу, он тотчас притормаживает и рев турбин приглушается. Из грузового люка показывается трап. Я бросаю джип и очертя голову бегу к трапу. Однако меня опережает караульная машина. Ее, ослепленный прожекторами под крылом, я замечаю слишком поздно. Падает задний борт, на бетонку беззвучно сыплются солдаты. После неясной и яростной возни в кузове в их воздетые руки ползут два гроба – один знакомый мне, из полированного дуба, другой цинковый, заколоченный в деревянную тару. Гробы эти тащат к самолету и заносят в люк. Расталкивая солдат, я взбегаю по трапу, кричу, чтоб подождали, и успеваю в последнее мгновенье: бортмеханик не слышит моего голоса и выглядывает из люка только потому, что не может поднять трап. Юлию я нахожу преспокойно спящей в нашем отсеке – ну, может быть, не спящей, лица ее не видать, она лежит отвернувшись к стене, – и от ужаса перед мыслью о том, что было бы, опоздай я хоть на чуть-чуть, о том, почему она не искала меня, почему не ждала, я даже боюсь ее будить. Затем, когда самолет набирает высоту и, трясясь, по огромной дуге уходит от похожего на расплющенную рождественскую елку аэродрома, я разглядываю внизу крохотную точку пожара. Горит – я совершенно в этом уверен – вагон караульного помещения. Я думаю, как можно было уснуть после всего случившегося, да и что, собственно, случилось, если все-таки после этого можно было уснуть, и во всем этом мне открывается такая постыдная, такая отвратительная правда наших отношений, что я, будто вспоминая о главном, перебиваюсь на мысли о Ксанфе – я думаю о том, остался ли его автомат пригоден к стрельбе после того как я бросил его в грязь, о том, что, успокаивая дружков, он мог погибнуть и что поджог караульного помещения, конечно, его рук дело. И уж совсем ни к чему в уме треплется какой-то невероятный обычай древности: женихи невесты, сколько бы их ни было, клялись оберегать честь ее будущего супруга. Какого черта?

***