Данайцы

Я подплыл к люку, и тут услышал, с каким четким звуком ноги мои ударяются о резиновую манжету люка и как со спины в затылок бьет крик Юлии. Никогда прежде я не слышал, чтобы она так кричала, и я хочу сказать ей, чтобы она замолчала, но по инерции меня уже прибивает к ней. Вместо того чтоб оттолкнуть, она крепко обнимает меня, и я вижу, как, просунувшись в люк, из-за прозрачного забрала шлема, словно из затвердевшего мыльного пузыря, пустыми глазами на нас глядит кукольное, лоснящееся лицо…

Я испытываю не страх, а неловкость – из-за того, что Юлия по-прежнему крепко держит меня. Отцеплять ее руки пред этим лоснящимся идолом представляется мне абсолютно невозможным действием. Будто нашкодившие дети, мы ждем не то окрика, не то улыбки, проходит секунда, другая, и затем, как в воду, кукольное лицо погружается в сумеречную глубину шлема, а шлем втягивается в проем люка.

Еще какое-то время мы не способны ни к движению, ни к размышлению. Мы зачарованно прислушиваемся к тому, как что-то, задевая за стены, волочится по санузлу и предбаннику. Эти звуки не просто доходят до нас – аккуратно, будто монетки со дна фонтана, мы выбираем их из порожней дыры люка. У Юлии дрожат руки, она отпускает меня. Первая мысль, которая приходит мне в голову после того как кукольный лик исчезает в люке, микроскопична и несерьезна: я думаю, а пялились бы мы сейчас на люк, если б те несколько мгновений, что были захвачены лицом, смотрели бы, скажем, в иллюминатор? И вообще, случилось бы то, что случилось, случись оно незаметно?

Спохватились мы как-то разом – я дернулся в направлении люка, Юлия поймала меня за плечо. Отцепив ее руку и не рассчитав толчка, я влетел в люк, как пушечное ядро.

Провожая стены взглядом постороннего – того

, с кукольными чертами, – и различая звуки возни в стыковочном узле все отчетливей, я исполнялся какого-то мизерного, постыдного ликования. Мысль о том, что все это только что было видно кому-то еще, кроме нас с Юлией, и тем самым навсегда, необратимо как бы помечено им – и эти полуоткрытые ниши, и эти замызганные таблички на них, и эти плавающие, будто в банке, окровавленные ошметья салфеток, – приводила меня в восторг.

В стыковочном узле, уже порядком промороженном, полном снежной взвеси, кукольный безуспешно пытался отворить люк секции №1. «Там ничего нет, во вторую, американцы во второй!» – хотел сказать я, но, как всегда замешкав со своим английским, увидел, что люк первой, куда он ломится, собственно-то, открыт. И тот же час, как в подтверждение моей невозможной догадки, заторопился протяжный, гнусный скрип поддавшихся петель. Затаив дыхание, я следил за расширяющейся пастью люка и за тем, как открывается в ней желтое жерло переходной камеры.

Опомнился я от холода и от того, что заломило в затылке. Я настиг кукольного в чистенькой кабине спускаемой капсулы. Он что-то искал в выдвижных секциях под потолком и в одной руке у него откуда-то взялся плюшевый медвежонок. Изо всех сил я ударил его кулаком по шлему. Он врезался плечом в раму иллюминатора, попытался лягнуть меня, но промахнулся и застрял между креслом и пультом управления. Я дотянулся до его головы и стал бить открытой ладонью по забралу. Поначалу он пробовал ловить мою руку, но поняв, что я не доставляю ему ни малейшего вреда, затих и только наблюдал за мною. В эту минуту в кабине появилась Юлия. На ходу она заталкивала в карман какой-то продолговатый предмет, губы ее были плотно сжаты. Я понял, что продолговатый предмет – это пистолет убитого полковника. Что-то мягкое коснулось моего уха. Отшатнувшись, я увидел перед собой плюшевую морду медвежонка с расколотым глазом и отпихнул его.

Кукольный поймал игрушку, смущенно взвесил ее и вдруг широко и ясно улыбнулся Юлии. Несколько секунд прошли при полной тишине. Мы молча смотрели друг на друга – верней, друг на друга смотрели кукольный с Юлией, а я во все глаза таращился на них. Странным образом молчание их обособлялось, и по мере того как тускнела, изнашивалась улыбка на лице кукольного

и смягчался взгляд Юлии, я с ужасом и с ознобом начинал соображать, что я здесь лишний. Я хотел что-то сказать, но только сглотнул слюну. «К черту», – прошептал я и полез прочь из кабины.

***

В продолжение следующего часа, затаившись в углу кухни и наблюдая за тем, как кукольный суетится в дверях холодильника со светом и видеокамерой, я узнавал от Юлии вещи удивительные и ужасные. Впрочем, ценность этих вещей в качестве удивляющих фигур являлась как раз сомнительной – та отрасль моей души, что отвечала за выработку соответствующих секретов восприятия, видимо, была давно атрофирована, и я, точно скучающий зритель, попросту отмечал про себя по ходу сбивчивого пересказа Юлии (ей приходилось помогать кукольному), что следовало расценивать как ужасное, а что – как удивительное.