Даниэль Друскат

Из года в год Аня упорно отказывалась ездить с другими детьми в лагерь, потому что это означало разлучаться на несколько недель с отцом, привыкать к незнакомым. И всякий раз он в конце концов уступал, тронутый привязанностью дочери и не в силах вынести укора в ее глазах, — не хотел травмировать ребенка, а может, сам чувствовал себя одиноко в деревне, среди всех этих людей. Думал, с годами все переменится. Сейчас ей шестнадцать, она почти взрослая и, на его взгляд, красивая, однако он никогда не слыхал, чтобы вечерами возле ее дома свистели мальчишки, как у других деревенских девчонок. Наверно, считают их чудаковатыми — его самого, Друската, и дочку.

— Я не люблю с тобой разлучаться, — сказал он, — но так надо. Мы уже сто раз говорили об этом. Получишь аттестат, пойдешь учиться дальше. Займись чем-нибудь поближе к сельскому хозяйству, ты уж и так кое в чем разбираешься. Нам обоим, — он схватил дочку за руку и внимательно посмотрел на нее, — нам обоим надо уметь обходиться друг без друга.

Плохо, что у нее глаза на мокром месте.

— Ну, чего реветь?

Она и ребенком вот так же беззвучно плакала, минутой позже забывая, из-за чего. И как прежде, вытирала слезы кулачками.

— Без причины, конечно, — сдерзила она и, своенравно тряхнув головой, отбросила за спину черные волосы. — Я ведь давно знаю: некоторым женщинам не терпится попасть к тебе в дом.

Ревнует. Забавные вещи довелось ему пережить с нею. Лет в семь или в восемь она еще забиралась к нему в постель по воскресеньям, когда он разрешал себе часок поваляться. Однажды он спросил ее:

«Зачем ты это делаешь? Отчего ты так любишь залезать ко мне в постель?»

«Потому что ты красивый», — совершенно серьезно ответила девочка.

Друскат невольно рассмеялся, но с того дня стал побаиваться преувеличенной нежности, какую обычно изливают на единственного ребенка. Играл с ней, как с мальчишкой, пытался приучить к женщинам. Но всякий раз, когда он приходил не один, девочка замыкалась. Не то чтобы она вела себя с гостьей вызывающе, нет. Если ее о чем-нибудь спрашивали, отвечала вежливо и приветливо, и все-таки равнодушно — так отвечают чужаку, интересующемуся дорогой. Наверно, потому они и не задерживались, а если какая-нибудь намеревалась заставить Друската сделать выбор, он выбирал своего ребенка, который был ему ближе всех людей на свете.

Позднее он пытался было объяснить ей, что такое любовь и что физическая близость между мужчиной и женщиной вещь абсолютно естественная. Быть может, хотел этим добиться, чтобы она поняла его, однако Аня обрывала отца после первых же фраз и недовольно роняла: «Да знаю я, мы в школе проходим».

Как и все деревенские дети, она знала, что такое спаривание животных, а о любви узнала из книг и стихов: Аня любила читать. Порой ему казалось, что она пока не может помыслить рядом любовь и пол. Но попробуй разберись в этом юном существе?

Сейчас Аня убирала со стола, ставила посуду на поднос. Зажав сигарету во рту, Друскат принялся помогать ей и шепеляво спросил:

— К кому ты ревнуешь?

Она засмеялась:

— Ни к кому.

— И к Розмари тоже нет?

— По-моему, она любит тебя не по-настоящему, — сказала девочка, передавая отцу поднос, и кончиками пальцев вынула у него изо рта окурок.

— Какой ты еще ребенок! Со своими десятью поклонниками знать не знаешь, что это такое, любовь.

Она ласково подтолкнула его в кухню и сказала с улыбкой превосходства:

— Я думаю, если женщина любит по-настоящему, она примирится со всем, отец, со всем!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, например, со строптивой падчерицей... и с деревней вроде нашей — согласись, это самое настоящее захолустье, водопровода и то нет. Или возьмется за работу, может, и не такую чистую, как у Розмари в этом ее сказочном госхозе... По-моему, для нее единственно важно, что она чем-то стала... Доктор — это, конечно, звучит. Тебе, бедный папочка, за ней не поспеть.

Он пожал плечами.

Друскату любая домашняя работа по плечу, об этом позаботились обстоятельства. Он умеет стирать и готовить, некоторые даже утверждают, он-де и со швейной машинкой совладает. Но мытье посуды после ужина он с незапамятных времен предоставил дочери — той нравится, когда он придвигает к кухонному шкафу табуретку, курит и болтает с Аней, пока она возится с посудой.

— Так говоришь, не пожелал назваться?

Она покачала головой, потом вдруг сказала:

— Глупо, что я тут ревела. Но... — Она помолчала. — Ты ведь меня знаешь... всякий раз я начинаю думать: а что же дальше? На первых порах я еще буду приезжать домой на воскресенье, а потом, если примут, только раз в семестр, на каникулы. Когда об этом думаешь... такой шаг, это вроде... вроде как я недавно читала в одном романе... там в конце главы стояло: «В этот день кончилось мое детство».

Не домыв посуду, она вытерла руки фартуком и попросила у отца сигарету:

— Ты ведь не возражаешь?

— К чему, — улыбнулся он, — раз ты считаешь, что детство кончилось. Кстати, в шестнадцать лет так не говорят.

— Мне бы еще спичку.

Она закурила, причем весьма ловко, и привычно повертела сигарету в пальцах, глядя на поднимающийся вверх дым.