Даниелла

— Мне очень хотелось смеяться, — продолжала Медора, — но я предпочла рассердиться, чтобы скорее развязаться с ними. Князь ничего не слыхал, и этот крепкий сон делал его еще смешнее. Когда мы приехали на берег моря, он проснулся и зевнул, от чего карета наполнилась запахом старой сигары и каких-то допотопных духов, которыми он пропитывает свою бороду, кажется, лавандной воды. Ну, можно ли душиться лавандной водой? Он тотчас опротивел мне, и, спрыгнув на песок, я объявила ему, что одумалась и переменила намерение, что я не хочу больше ни бежать, ни выходить замуж, но сей же час возвращусь к тетушке Гэрриет.

— Бедненький князь грозил застрелиться; доктор взялся помешать ему в этом, в случае, если он в самом деле возымел такой замысел; а так как любезный доктор очень обиделся моим пренебрежением, то постарался доказать князю, что я взбалмошный, капризный демон. Бедняжка заступался за меня и всю вину брал на себя. Долго бы еще продолжался этот спор, если бы не рассвело. Вдали начали появляться приморские сторожа. Хозяин отвратительной шлюпки, в которую бы я и башмака своего не согласилась положить, приходил в нетерпение и грозился отчалить без пассажиров. Желая прекратить переговоры, я вскочила на Отелло, которого грум привел вслед за нами, и наговорила моим влюбленным старичкам кучу неприятностей, чтоб отбить у них охоту задерживать меня. Потом, пользуясь кашлем князя, заставившим его выпустить из рук поводья Отелло, я пустилась скакать так быстро, как еще никогда не скакала. Князь великодушно хотел оставить одного из своих служителей, чтобы проводить меня до Рима, но никто из них не имел паспорта, кроме грума, который согласился следовать за мной. Я видела, как он полетел вслед за Отелло, но до тех пор не останавливалась, пока не уверилась собственными глазами, что лодка отчалила, и берег опустел.

— Тогда я поехала отдохнуть в Альбано; свободе моей не угрожает никакое полицейское преследование; но так как я совсем не намерена разглашать своих глупых фантазий о замужестве и смешной развязке всех этих романических приключений, то сегодня до свету уехала из Альбано в Рокка-ди-Папа, где в настоящее время, без сомнения, не встречу ни одного из светских знакомых своих. Уединение научит меня, что теперь делать.

Рассказав все свои проделки с каким-то особым чистосердечием, которое свойственно людям, лишенным нравственной религии, прекрасная Медора преспокойно надела шляпку; желая надежнее прикрепить ее к волосам, она приказала мне поискать в траве большую стальную шпильку, которую выронила, сбрасывая с себя шляпку.

Как ни весело была рассказана ее история, но в настоящих обстоятельствах она показалась мне слишком длинной. Будучи вынужден беспрестанно осматриваться, прислушиваться, отдавать себе отчет в малейшем шорохе или движении, происходившем вокруг, я не был расположен смотреть на предметы с беззаботной и легкой точки зрения этой капризной англичанки. Мне казалось, что она заставила меня искать свою шпильку из утонченного, эгоистического хвастовства, тем более, что вслед за тем начала прегромко хохотать неизвестно над чем; может быть, ей пришло в голову, что испытав и победив множество серьезных опасностей, было бы очень смешно, если б я попался в руки своих врагов, из-за того только, что не вовремя занялся отыскиванием шпильки.

Самолюбие, которое, волей или неволей, всегда бывает задето, если мы знаем или думаем, что нас дразнит хорошенькая женщина, самолюбие помогло мне скрыть свое нетерпение и найти роковую шпильку, с самым примерным хладнокровием.

— Хорошо, — сказала она, взяв ее с торжествующим видом. — Право, вы единственный человек, которого бы я могла любить. Но нет, я уж ни к кому не буду иметь другого чувства, кроме дружбы. До свидания! Желаю вам благополучно возвратиться в Мондрагоне!

Отойдя шага два, она повернулась и сказала:

— Разве вы не поможете мне сесть на лошадь?

— Нет, — отвечал я, раздосадованный этим новым требованием, — Я слышу чьи-то шаги.

— Ах, да, точно, — продолжала она, помолчав с минуту, — я бегу! До скорого свиданья.

И, не дожидаясь ответа, которого я не намерен был давать, она исчезла.

Я нечаянно сказал правду; мне хотелось только прекратить это опасное свидание, а между тем, наклонившись к земле, я ясно расслышал, как под чьими-то ногами хрустели сухие сучья; Медора убежала налево, а приближавшиеся шаги слышались с другой стороны. Ухом и сердцем я угадал, что это Даниелла, и в восхищении бросился к ней навстречу.

Она была бледна и вся дрожала; думая, что за ней погоня, и приготовил было ружье, но она знаком показала мне, что этого не нужно, и с какой-то порывистой поспешностью углубилась в чащу, оглядываясь по временам, чтобы удостовериться, следую ли я за ней. Лицо ее было сильно взволновано, но не страхом, а скорее гневом.

Дойдя до подошвы утеса del buco, я хотел заставить ее объясниться; но она не отвечала и твердо, быстро, как козочка, начала взбираться по неровным, иногда огромным, ступеням каскада.

Взойдя в башню прежде меня, она бросилась на землю и залилась слезами.