Даниил Андреев

Волнуют его известия о Коваленском. Когда он узнает, что тот опубликовал в лагерной многотиражке два стихотворения, настоятельно просит прислать. Получив первое, огорчается: «Ну кто бы мог поверить, что автор когда-то обладал крупным талантом? <…> Ни единого свежего образа, ну хоть интересного ритмического хода, выразительного звучания, яркой рифмы! Подобная халтура исчисляется сотнями тысяч… И это – автор таких шедевров!.. Очень жду второго, может быть, хоть в нем мелькнет хоть что-нибудь. Вот это так трагедия. А не кажется ли тебе, что спад начался уже очень давно, примерно в 43 году? Вспомни “Партизан”, “Дочь академика”… Даже последние главы “Корней” значительно уступали первым главам. Но, конечно, это могло быть временным явлением, если бы не последовавшая за этим катастрофа. Несчастье еще и в том, что он оказался в твоих условиях, а не в моих: мне представляется, что в твоих условиях гораздо труднее сохранить достоинство и просто самого себя»⁵⁹⁰.

Он считал, и небезосновательно, что тюрьма с нерушимыми стенами куда меньше лагеря покушается на внутреннюю свободу. Не всуе Варлам Шаламов, прошедший всеми зэковскими кругами, заявил: «Тюрьма – это свобода». Поверивший в брезжущее освобождение, Андреев его опасался, трезво оценивая свое нездоровье, предвидя бездомье и безденежье. «Начинает казаться, что наша с тобой встреча ближе, чем я раньше предполагал, – воодушевляет он жену. – …Но при этом обозначаются некоторые такие сложности и трудности, перед которыми я останавливаюсь в полном недоумении: как же я должен себя вести и что делать. Ты, безусловно, некоторых из этих сложностей даже и не подозреваешь. Надо полагать, пенсия инвалидов Отечественной войны будет восстановлена…»⁵⁹¹

Больное сердце давало о себе знать – стало трудно одолевать тюремные лестницы. Приходилось принимать нитроглицерин, несколько раз понадобились уколы камфары. «Вообще, пока я остаюсь на одном месте и без особых волнений, все идет отлично, – успокаивал он жену. – Усиленно работаю; много сделал за последние полгода. Душевное состояние довольно устойчиво и было бы еще лучше, если бы я мог быть уверен, что останусь здесь до весны. Ко всем переездам я испытываю глубокое отвращение, и прежде всего потому, что плохо представляю, как я с ним справлюсь. Ведь сейчас я не могу даже поднимать или носить собственного багажа, хотя он вовсе уж не так гpoмоздок»⁵⁹²

.

Юлия Гавриловна навещала его еще дважды – в августе и в октябре. Он ничем не мог отплатить ей за самоотверженную заботу. Семидесятилетняя старуха, бледная, вымотанная дорогой и поклажей, всяческими опасениями, жила, движима собственным пониманием должного. Он ее состояние понимал: «Держит себя в руках она очень хорошо, но, конечно, нельзя не видеть, что в сущности это – комок нервов, каждый из которых пронзительно кричит на свой лад»⁵⁹³. Она рассказала, что за могилами бабушки с матерью и Добровых, за которыми он просил присмотреть, ухаживает Митрофанов, передала от него посылку. Это растрогало, Владимира Павловича он привык считать холодным человеком. Узнал и о слухах, что Зея Рахим к нему подсажен, может погубить все старания добиться пересмотра дела. Слухи оказались не последней причиной приезда тещи. Жену он уверял: «…ты сама, светик мой, знаешь, как легко возникает и как трудно затухает абсолютно ничем не заслуженная нехорошая молва о человеке». Писал, что «обязан своему другу такой огромной помощью», что если «благополучно переживет этот и еще 2–3 года», то в значительной мере благодаря Рахиму. А сплетня исходит от Александрова. «Сам по себе, он хороший, прекрасно ко мне относящийся, как и я к нему, человек, но сложный, болезненный, противоречивый и с огромным самолюбием. Плюс к тому – недоверчивость, подозрительность…»

⁵⁹⁴ Но похожее мнение о Рахиме высказывал и Парин, а позже выяснилось, что не он один.

7. «Железная мистерия»

Поздравляя в начале декабря жену с близившимся Новым годом, поскольку следующее письмо предназначалось теще, он предсказывал: «…радость моя, я абсолютно уверен в том, что в наступающем году мы увидимся, – а ты знаешь, я ведь не такой уж безоглядный оптимист. Может случиться так, что ты навестишь меня здесь…»⁵⁹⁵