Даниил Андреев

Помня об обязательствах, он принялся за опостылевший перевод. Подстрочник рассказа «Бриллианты Борнео» оказался невнятным, с фразами, смысл которых едва брезжил. О темнотах текста он написал Рахиму. Дружба кончилась разрывом. Зея Рахим оказался отнюдь не благородным восточным принцем. По крайней мере, Борис Чуков рассказывает о нем такую историю. Приглашенный в дом Бружесов, за чаем «Зея околдовал широкой эрудицией и личным обаянием Александра Петровича, который убедился в правоте зятя: в тюрьму попадают и высокоинтеллигентные, порядочные люди». А наутро после визита Рахима профессор не обнаружил своей шубы. В милицию Бружесы обращаться не стали. А не пойманный за руку, «Зея повел себя вызывающе и стал терроризировать Аллу Александровну…»⁷⁴². Но не только Бружесов мог «околдовать» Зея Рахим, попавший и к Чуковскому, а позднее уверенно вращавшийся в переводческих кругах, переводивший с японского вместе с Аркадием Стругацким, бывавший у Даниэля с Синявским.

Письмо Рахиму Андреев завершил горько и резко: «Т. к. мы больше не встретимся, по крайней мере, на этом свете, хочу сказать тебе следующее. За все доброе, что ты сделал по отношению ко мне, – спасибо.

Какие мотивы руководили тобою при этом – это, в конце концов, твое дело, и отчитываться тебе придется не передо мной! Дурное, что ты сделал по отношению ко мне, я простил. Что касается Аллы, то ты не можешь не знать, как чудесно она к тебе относилась, пока ты сам своими действиями не погубил эти отношения. И предупреждаю тебя – хоть я не знаю, каковы теперь твои философские (в широком смысле) воззрения: если ты поступишь по отношению к ней или к моей памяти (ты понимаешь, что я имею в виду) недолжным образом – я тебя прокляну в другом мире, и не будет тебе ни счастия, ни покоя – ни здесь, ни там»⁷⁴³

.

В эти дни он прочел «Приключения авантюриста Феликса Круля» Томаса Манна. «Написано просто великолепно. И хотя образ героя довольно-таки антипатичен, но кончаешь книгу с сожалением, тем более что смерть не дала автору довести свой замысел до конца и роман обрывается почти на полуслове», – делился он с Грузинской, не скрывая своего состояния: «Хотя мне еще только 52, но к своему концу я приближаюсь, кажется, довольно энергичными темпами. Во всяком случае, здесь, в Горячем Ключе, было уже 3 случая, когда окружающие и я сам думали, что мои дни и часы сочтены»⁷⁴⁴.

Здесь он встретил 52-й день рождения. Алла Александровна в этот день написала этюд – вид на долину Горячего Ключа с того места, где она зарыла машинопись «Розы Мира»: «Это был мой последний подарок ему. Я сказала:

– Вот тут зарыта “Роза Мира”»⁷⁴⁵

.

Андреевы хотели уехать в начале декабря, но надвинулось ненастье, утренники задевали траву инеем. Ему становилось хуже, нужно было собираться с силами, чтобы доехать до Москвы, дотянуть до больничной палаты.

«В купе мы оказались втроем – четвертое место пустовало, – описывает их последнее путешествие Алла Александровна. – Наш попутчик был в темно-синей форме. Я решила, что это железнодорожник, а он оказался сотрудником краснодарской прокуратуры. С ним мы ехали до Москвы.

Поразительная помощь со стороны разных людей продолжалась. <…> На каждой станции, даже если остановка была десять-двенадцать минут, я хватала кислородную подушку и бежала в станционную санчасть. Врывалась, протягивала подушку, кричала: “Скорей! Скорей! Мужу плохо”.

А прокурор из Краснодара, который, может, и распорядился, чтобы к нам не сажали четвертого пассажира, оставался в купе и ухаживал за Даниилом…»⁷⁴⁶

11. Устье жизни

14 ноября прямо с вокзала Андреева отвезли в хорошо знакомую ему больницу Института терапии, в 28-ю палату. В ней он пролежал три месяца.

Ежедневные уколы поддерживали, он даже пробовал вставать. Но лекарства одурманивали, вызывали слабость. Жену к нему пускали через день. Встречи в больничной палате, пропахшей лекарствами, среди невольных соглядатаев были недолгими. Говорить и даже дышать ему стало трудно. После первого же свидания он написал ей:

«Дитятко мое,

Ты уехала, а у меня разрывается сердце оттого, что я недостаточно нежно простился с тобой, дал уехать тебе грустной, и теперь ты, моя бедняжка, весь вечер будешь скитаться по городу, а под конец ляжешь в темноте на наш диванчик и будешь тосковать обо мне в своем одиночестве. Ангельчик мой, в официальных условиях у меня часто прилипает “язык к гортани”, и когда я нахожусь с тобой на людях (и особенно – при людях антипатичных), я не могу найти ни нужных слов, ни интонации, ни движений. Мне все хочется закрыть ото всех мое отношение к тебе, как святыню…»⁷⁴⁷