Даниил Андреев

21 июня Даниил писал в Париж: «Дорогой мой брат, прежде всего – не падай духом. Тот факт, что твое прошение было отклонено, еще не решает дела окончательно. Гораздо печальнее другое: смерть Горького. Благодаря тому, что он всю зиму и весну провел в Крыму, а по приезде тотчас заболел и уже не вставал, он не успел должным образом оформить твое дело. Е<катерина> П<авловна>, у которой я был в самых первых числах июня – тогда трагический исход его болезни никто не предвидел, – считала, что Алексею Максимовичу осталось сделать небольшое усилие, чтобы сбылись твои желания. (Сама она мало что может сделать.) Мне теперь рисуется иная возможность. Недели через 2–3 (сейчас, непосредственно после смерти А<лексея> М<аксимовича>, это неуместно) я напишу Иосифу Виссарионовичу и думаю, он сочтет возможным помочь нам. Одним словом, я отнюдь не оставляю надежду видеть тебя здесь в конце лета или осенью»²⁶⁵. Прекраснодушные надежды, конечно, не сбылись, хотя он продолжает хлопоты, вновь собирается пойти к Бабелю и тоскуя, признается брату: «Ты не подозреваешь, вероятно, как часто, почти беспрестанно я думаю о тебе; как ты воображаемо сопутствуешь мне в моих прогулках; и до какой боли, с мучением, жду я того часа, когда это из мира фантазии превратится в действительность»²⁶⁶.

Как раз во время предсмертной болезни Горького появился проект «сталинской» Конституции.

10. Дивичоры

«Этим летом, вероятно, не удастся поехать никуда…»²⁶⁷ – с грустью писал Даниил брату в мае, но уже через месяц бодро сообщал, что едет в Трубчевск: «Отъезда жду с большим нетерпением, т<ак> к <ак> очень устал и чувствую себя нехорошо и в физическом, и в нервном отношении»²⁶⁸

. Погода в Москве стояла на редкость хорошая, такая, какую он любил: солнце, жара, изредка грозы с шумными короткими ливнями. В доме стало тихо. Екатерина Михайловна собралась в Горький, повидаться с сестрой и братом. Коваленские жили на даче у Леоновых на станции Белописецкая около Каширы, на Оке, где неделю с ними провела и Елизавета Михайловна. Ненадолго приезжал на дачу Леоновых и Даниил. Там он познакомился с девятнадцатилетней Ириной Арманд, тут же в него безутешно влюбившейся, и с ее родителями – Львом Эмильевичем (двоюродным братом знаменитой Инессы) и Тамарой Аркадьевной (родственницей Павла Флоренского). Ирина изучала английскую филологию, любила поэзию, была в родстве с семейством Репман.

В Трубчевск Даниил попал в начале июля. За три года, что он здесь не был, городок почти не изменился. И это его, приехавшего из менявшейся Москвы, радовало. Трубчевск, делился он восхищением с женой брата, «стоит высоко над рекой, почти все домики в нем деревянные, окруженные яблоневыми садами. А на пожарной каланче каждый час бьют в колокол. Большинство улиц поросли зеленой травой и ромашками»²⁶⁹. Ему нравилось, что на улице вдоль заборов, на которые клонились яблони, белели ромашки. Здесь город не мешал зеленому простору, а словно бы вырастал из него, поднимаясь вместе с Соборной горой над поблескивающей внизу Десной.

«Можешь позавидовать: вот уже две недели, как отвратительное изобретение, называемое обувью, не прикасалось к моим ногам <…> – писал он в Париж из Трубчевска, жалея, что брата нет рядом. – Стоит удивительный, чарующий, мягко-обволакивающий зной, грозы редки, пасмурных дней нет совсем во все это лето, – это лето прекрасно, как совершенное произведение.

С круч, на которых расположен городок, открывается необъятная даль: долина Десны, вся в зеленых заливных лугах, испещренных бледно-желтыми точками свежих стогов, а дальше – Брянские леса: таинственные, синие и неодолимо влекущие. В этих местах есть особый дух, которого я не встречал нигде; выразить его очень трудно; пожалуй, так: таинственное, манящее раздолье. Когда уходишь гулять – нельзя остановиться, даль засасывает, как омут, и прогулки разрастаются до 20, 30, 35 километров. Два раза ночевал на берегах лесной реки Неруссы. Это небольшая река, которую в некоторых местах можно перейти вброд (но, в общем, довольно глубокая). Но даже великолепную Волгу не променяю я на эту, никому не известную речку. Она течет среди девственного леса, где целыми днями не встречаешь людей, где исполинские дубы, колоссальные ясени и клены обмывают свои корни в быстро бегущей воде, такой прозрачной, такой чистой, что весь мир подводных растений и рыб становится доступным и ясным. Лишь раз в году, на несколько дней, места эти наводняются людьми; это – дни сенокоса, проходящего узкой полосой по прибрежным лужайкам. <…>

Через несколько дней, когда начнутся лунные ночи, я уйду на целую неделю в леса по течению Неруссы и Навли»²⁷⁰.

Лето 1936 года вошло в его стихи древнерусскими просторами:

Лишь тростник там серебрится перистый,

Да шумит в привольном небе дуб —Без конца, до Новгорода-Северска,Без конца, на Мглин и Стародуб.