Даниил Галицкий. Первый русский король

– Я тебе так скажу, Яков Дядькович… много худого натворили поганые на нашей земле, очень много, их Русь долго клясть будет. Но Батый прошел и ушел, ему дань плати, и не вспомнит о тебе. А рогатые в душу лезут, им земли под себя подавай. Вот вы по Киевщине ехали и видели, что бывает, когда земли под себя берут, недаром оттуда народец к нам бежит всякий год. Еще Ярослав Всеволодович догадался лучше откупиться, только чтоб к себе не пускать, пока силы нет бить. И сыновьям так же наказывал. Александр Ярославич свято блюдет отцовскую науку, с Ордой не ссорится. А рыцарей он и сам бить горазд. Платит Батыге, вернее, его сыну Сартаку, в Сарай подарки посылает, сам в Каракорум ездил, зато знает, что когда с орденом воевать приходится или шведы чего удумают, то удар в спину не получит. И шведы это тоже знают, потому уж сколько лет не налезают на Новгород или Псков! Хитер Александр Ярославич, он и татар на свою землю не пускает, и все время как угрозу для северных соседей держит. В Европе небось не забыли, как были биты погаными?

Тетерев вздохнул:

– Хитер-то хитер, да когда же время придет совсем поганых с русских земель выгнать?

– Ох, не скоро…

– Что ж, так и жить, у Куремсы грамоту выпрашивая, чтоб по своей земле ездить?

Пафнутий хитро прищурил глаза:

– А вы к чему ее брали-то? Татар в Брянском княжестве нет, во Владимиро-Суздальском тоже… От кого стереглись? Разве только по Киевским да Черниговским землям проехать.

Подумали, выходило, так и есть… Снова вздыхали, снова скребли затылки. Ох и перепуталось все на Руси, кто кому друг, а кто кому враг, и не поймешь. Услышав такие слова, Пафнутий усмехнулся:

– Страсть как перепуталось. Иногда бывает, что татарин лучше соседа… Сколько крови пролили Всеволодовичи в борьбе за Владимир! Сколько слез женских выплакано по отцам, мужьям, сыновьям! Сколько горя принесли! Ради чего? Чтобы старшим в роду зваться. И ведь испокон века на Руси шли брат на брата, племянники на дядьев, зятья с тестями воевали. За то, мыслю, нам и есть эта напасть – поганые. И пока не одни князья, все люди русские не поймут, не смогут эту силищу сбросить. Прежде князья, конечно, с них первый спрос. – Он вздохнул. Вокруг в полной тишине, раскрыв рты, слушали и галичане, и свои владимирцы. – А пока не поняли, чтобы людей сохранить, придется князьям выи в Сарае гнуть да дары возить ханшам прежде своих женок и любушек.

Яков замотал головой:

– Толково говоришь. Тебя бы князьям послушать…

– Каким? Невский и без меня знает, то не мои слова, а его. Ваш Галицкий далече, но тоже, думаю, понимает, иначе давно бы голову сложил в похвальбе, либо мотался, как Ростислав Михайлович, по свету. А остальным судьба под руку этих двоих вставать. И чем скорее это сделают, тем для Руси лучше.

Устинья понимала, что он прав, но почему-то стало даже обидно, что речь все время идет об Александре, а не об Андрее! Не выдержала, усмехнулась:

– А Великий князь так же мыслит?

Пафнутий снова внимательно посмотрел на невесту, усмехнулся:

– Да Великий-то у нас Невский, а Андрею Ярославичу этот ярлык просто ханшей по недоразумению даден был.

– Как это?

– А так. Баба да еще и за тридевять земель, откуда ей знать, что Владимирское княжение главнее? Слышала про Киев, вот и дала Киев Александру, а Владимир Андрею.

Устинья уже заранее была обижена на князя Александра Ярославича. За то, что тот старший, более авторитетный, что все считают Великое княжение ее будущего мужа ошибкой, что ценят Александра больше, чем младшего брата. Эта обида принесла пользу и вред одновременно. Пользу потому, что, увидев впервые князей, Устинья почувствовала, что могла повторить судьбу матери, влюбившись в брата своего мужа. И именно непонятная заочная обида на Александра помогла ей удержаться от влюбленности.

А помешала потому, что Устинья сыграла не последнюю роль в ссоре братьев, приведшей к Неврюевой рати. Она столько наговорила супругу об отце, что убедила в поддержке любого выступления против татар. Андрей поверил и жестоко за это поплатился!

Но это случилось позже, а тогда княжна Устинья Даниловна еще только ехала к своему будущему супругу Великому князю Андрею Ярославичу во Владимир-на-Клязьме.

Обоз торопился, вот-вот капель начнется, дороги развезет, тогда ни по льду, ни по воде, ни в повозках не двинешься. Потому старались ехать от света дотемна, не тратя времени на долгие привалы, перекусывали почти на ходу, окрест не оглядывались.

И все же однажды Пафнутий остановил обоз, подъехал к Устиньиному возку, показал на город на холме по ту сторону речки:

– Москва, что Долгорукий ставил. После Батыева разора уже поднялась снова. Чует мое сердце, ей главенствовать.

– С чего бы? Городишко-то так себе, – усмехнулся Яков.

– Э, не скажи, Яков Дядькович. Городишками все сначала бывали, и Киев тоже. А хорошо стоит, и к татарам не близко, и на перепутье, и холмы защититься помогут.

– То-то помогли твои холмы, когда Батыга пришел!

– Так Батыга и Галич ваш пожег, и Киев тоже, и Краков, да многие старые крепкие города. А вот в нем есть что-то такое, что подсказывает славу будущую.