Даниил Кайгородов

— Что требуешь? — холодные глаза Дурасова в упор посмотрели на говорившего.

— Однолошадникам невмоготу.

Петр Сергеевич повернулся к Сысоичу.

— Не понимаю, о чем он говорит?

Тот выступил на шаг вперед.

— Православные и прочие християне! — задребезжал Сысоич. — Насчет жалоб барин разберется. А теперь расходитесь с богом по домам. Обиды никому не будет.

Народ расходился медленно.

— Ему что, а ты смолу гони, уголь обжигай, руду доставляй, а где лишнего коня взять? — шагая к своим коробам, рассуждали между собой баты. Недоволен был речью хозяина и Сысоич.

«Не так надо говорить с народом, — вздыхал он у себя во флигеле. — Кого приструнь, кого похвали, а то, вишь, как ножом отрезал: «Я не для жалоб приехал». Нет, ты каждую жалобу выслушай, прими, как будто заботишься о народе, а жалобу эту самую положь подальше, чтоб глаза не мозолила. Однако на завод надо сходить. Вишь, долговязый журавей что-то наговаривает хозяину», — подумал он, заметив из окна шагавших по направлению к заводу Мейера и Дурасова. Торопливо напялив на себя кафтан, Сысоич вышел из флигеля.

Приземистое полутемное здание завода с маленькими, точно бойницы, окнами, серые стены, запах гари, жар от расплавленной чугунной массы, текущей тонкими струйками по изложницам, черные от сажи лица работных людей, тяжелый запах от сваленного в кучу доменного шлака, — все это заставило Дурасова поспешно выйти на свежий воздух.

— Хватит. В преисподней я на том свете успею побывать, а сейчас ведите домой, обедать пора, — заявил он Мейеру.

Сысоич был огорчен равнодушием хозяина к заводу. Дурасов даже не поговорил с горновым, а ведь он-то, Фрол-то Кузьмич, на все Уральские заводы славится мастерством. «Не обидно ли будет старику? — Сысоич вздохнул. — Нет, не нашей закваски человек, — подумал он про Дурасова. — Не радеет к хозяйству. Как тут не вспомнишь Ивана Семеновича. Крутой был нравом, покойник, царство ему небесное. Мало жалости имел к человеку, а где надо, подбодрит. Умел вести дело и нешуточное. Восемь заводов построил и в ход пустил, а этот, прости господи, ферт, только форсить да деньги транжирить мастер».

Вернувшись к себе во флигель, старик долго охал, и на званый обед к Мейеру не пошел. Сослался на недомогание.

Стоял конец мая. Водная гладь заводского пруда, лежавшего в котловине, казалась огромной чашей расплавленного золота, края которой обрамлялись зеленой яшмой таежных лесов. Воздух был насыщен смолистым запахом хвои, но порой к нему примешивалась гарь от заводского шлака. На улицах был слышен крик игравших в бабки ребят, тарахтение двухколесных грабарок и мерные удары молота. На завалинках, греясь на солнце, чинно беседовали о чем-то старики.

Возвращаясь с Мейером с завода, Дурасов бросил случайный взгляд на раскрытые окна дома, стоявшего на пригорке, и удивился: среди цветущей герани, придерживая рукой створку, пристально смотрела на него женщина. Пышный бюст, плавная линия плеч, гордо откинутая голова с короной темно-каштановых волос, мягкие чувственные губы, круглый с прелестной ямочкой подбородок, но главное, что поразило Дурасова, это глаза незнакомки. Огромные и нежные, с длинными ресницами, они, казалось, притягивали к себе.

Дурасов невольно остановился, но окно захлопнулось, женщина исчезла.

— Кто такая? — стараясь быть спокойным, спросил он Мейера.

— Вдова погибшего барочника. Зовут Серафимой.

— Мм-да. Пикантная бабенция, — Петр Сергеевич приосанился.

— Если вам угодно ее видеть, я скажу Эмме Францевне и она пригласит ее к себе.

— Прошу вас. Кстати, у вас сегодня званый обед.

Остаток дня Петр Сергеевич провел в прекрасном настроении. Показавшийся было с папкой бумаг Сысоич был выпровожден хозяином из комнаты.

— Нет, нет, только не сегодня, — замахал он на него руками. — Я не расположен заниматься делами. Оставим до завтра.

Сысоич попятился к дверям и исчез. Узнав от мужа о желании Дурасова видеть в числе гостей Серафиму, Эмма Францевна состроила презрительную гримасу.

— Не понимаю мужчин, — пожала она плечами, — какой интерес к простой русской бабе? Она и держать себя в обществе, наверное, не умеет.

Мейер развел руками.

— Что поделаешь, воля хозяина.

— Может быть, и ты хочешь видеть ее у себя?

— Эмма, — Густав Адольфович укоризненно посмотрел на жену. — Что за мысли?

— Знаю вашего брата, — уже зло заговорила Эмма Францевна. — Все вы готовы бегать за хорошенькой юбкой.

— Эмма, — умоляюще произнес Мейер и молитвенно сложил руки на груди. — Право, я тут ни при чем. Желание Дурасова.

— Ну, хорошо. Пошлю за ней горничную…

Серафиме за зиму надоело общество болтливой попадьи, и она решила идти к Мейерам.

«И так сижу, как мышь в крупе, света белого не вижу, — оправдывала она себя, открывая сундук. Выбрала купленное еще в Симбирске модное платье ярко-салатного цвета. Туго затянутое в талии, она поддерживалось у бедер каркасом. Пышная рюшка, облегая шею, опускалась по груди до пояса. Серафима посмотрела в зеркало и довольная вышла на улицу.