Даниил Кайгородов

Вскоре за Усольцевым потянулись на рудники оставшиеся без дела работные люди. Сысоич всячески помогал им в отъезде. Знал, что лучший железняк уходит уже далеко в землю и добывать его ребятам не под силу.

Возле старой казармы выросли новые дома и прямой улицей потянулись по склону Шуйды. В тайге вырос поселок Рудничный.

Дурасов и Мейер по-прежнему проводили все время на охоте и в заводские дела не вмешивались. Сысоич был доволен.

— Пускай себя тешат рябчиками да тетеревами. А с заводом и рудниками как-нибудь один управлюсь.

В горах вместо старой таежной избушки был построен небольшой охотничий домик. Дурасов с Мейером изредка наведывались на завод и, пополнив запасы провизии, возвращались обратно. Густав Адольфович всячески потакал хозяину в его причудах. Одно беспокоило Мейера: старый мясниковский слуга каждый день суетился то на заводе, то в конторе, вел какие-то разговоры в своем флигеле с Неофитом и барочниками. Была поднята вся заводская отчетность за последние два года, и в один из летних дней Сысоич после долгих поисков положил в карман документ, подписанный Мейером о тайной продаже большой партии железа уфимскому купцу Виденееву. Боясь «вспугнуть дичь», старик, не доверяя Дурасову, с большой осторожностью повел дело сам. Немец был настороже.

— О, это старый лис, — говорил он жене в один из своих приездов на завод. — Его нужно остерегаться. Дурасов что? Пхе! — Густав Адольфович презрительно махнул рукой. — Большой младенец.

Назначение Усольцева на рудник вывело из равновесия Мейера, и он пожаловался Дурасову:

— Сысоич начинает забывать, что на заводе есть хозяин.

Петр Сергеевич, прищурив левый глаз, долго смотрел через ружейный ствол на солнце и наконец лениво спросил:

— В чем дело?

— Старик без нашего ведома назначил на рудники нового надзирателя.

— Ну и что? Пускай занимается заводскими делами. Посмотри-ка, мне кажется, что Фролка вычистил плохо.

Мейер мысленно выругался и взял из рук Дурасова ружье.

…Под напором ветра глухо шумела тайга. Роняла листья черемуха, обнажались кустарники и поблекли травы. Сыро и холодно. В тоскливом безмолвии тайги глухо плескались о камни торопливые волны реки. Осенняя печаль лежала на всем: на могучей лиственнице, которую, точно саваном окутывал туман, на красавице пихте, на запоздалых цветах, горестно припавших к земле. Унылая, хватающая за сердце картина.

В один из таких дней Серафима увидела из окна дорожный возок, который с трудом тащила по липкой грязи пара усталых коней. Возница, лениво помахивая кнутом, безучастно смотрел по сторонам, обращаясь порой к седоку, одетому в кафтан немецкого покроя. Возок повернул в переулок, где стоял дом Неофита. Серафима поспешно протерла запотевшее окно рукой и припала к стеклу. Лошади остановились у ворот дома магазинера. Соскочив с сиденья, приезжий энергично постучал. На стук вышла Марфа и, всплеснув радостно руками, повисла на его шее. Серафима в глубоком волнении отошла от окна. Машинально подойдя к зеркалу, она поправила волосы.

«Морщины появились, — подумала горько женщина. — Чего жду, на что надеюсь, старая, глупая баба». Тяжело вздохнув, шагнула к буфету, открыла дверцы и, вынув графин с настойкой, наполнила два граненых стаканчика. Затем вяло опустилась за стол и, чокнувшись с невидимым собеседником, произнесла вслух:

— С приездом, Данилушка.

Подперев щеку рукой, долго сидела в глубокой задумчивости. «Что же, выпью пока одна за твой приезд, сокол мой ясный. Скорей бы встретиться, увидеть, какой ты теперь, как на меня взглянешь…» Серафима неуверенными шагами вновь подошла к окну, но в переулке было пусто.

День тянулся мучительно долго. Не раз подходила к окну, хотя бы издали посмотреть на Данилушку, но все напрасно. Начинался дождь. По оконному стеклу, затянутому водной пеленой, одна за другой, оставляя светлые полоски, скатывались крупные капли. Ветер шумел в голых ветвях тополя.

На сердце у Серафимы стало еще тяжелее. «Господи, за что такая мука? — Женщина упала на колени перед иконой и, сложив молитвенно руки, долго смотрела с тоской на потемневший лик старинного письма. — Спаси, сохрани, пречистая. Укрой животворящей десницей своей. — Серафима вздрагивала от глухих рыданий. — И зачем только я, несчастная, родилась на свет. О-о, господи, как тяжело…»

Потолок и стены, казалось, давили Серафиму; поднявшись на ноги, она, точно больная, вновь подошла к окну.

Вечерело. Сумрак наступающей ночи окутал землю. Дождь не переставал. Теперь он глухо барабанил по железной крыше дома, шумел в заводском саду и безжалостно хлестал о стены построек. Где-то далеко на окраине выла собака. Все это еще сильнее угнетало Серафиму. Отойдя от окна, она легла на кровать и закрыла голову подушкой.