Данте

…я уже любил и знал,Как взнуздывает нас любовь и шпорит,И как под ней мы плачем и смеемся.Кто разумом с ней думает бороться,Иль добродетелью, подобен тем,Кто хочет грозовую тучу звономКолоколов прогнать…В борьбе с любовью, воля человека

Свободною не будет никогда;Вот почему совет в любви напрасен:Кому в бока она вонзает шпоры,Тот принужден за новым счастьем гнаться,Каким бы ни было оно презренным».[250]

В детстве, в отрочестве и, может быть, в ранней юности, любовь его невинна; но потом, смешиваясь с «похотью», делается все более грешною, и это продолжается «почти до конца жизни», по свидетельству Боккачио.[251] — «Похотью сплошной была вся моя жизнь, libido sine ullo interstitio», — мог бы сказать великий грешник Данте, вместе с великим святым, Августином.

«Держит меня любовь, самовластная и страшная, такая лютая… что убивает во мне, или изгоняет, или связывает все, что ей противится… и господствует надо мной, лишенным всякой добродетели», — признается Данте, уже почти на пороге старости.[252] Любит, полушутя, — и это хуже всего; играет с любовью, «плачет и смеется» вместе; бежит, издыхая, как загнанный конь под страшным всадником.

О кто поверил бы, что я в таком плену?[253]

Этому, в самом деле, не поверит почти никто, и, чтобы оправдать его, люди изобретут одну из величайших глупостей, — будто бы все нечистые любви его — чистейшие «аллегории».[254]

Здесь, в блуде, небо с землей, дух с плотью уже не борются; здесь «любовь», amore, смешивается с «похотью», lussuria, и бог Любви уже «строит мосты» не между землей и небом, а между землей и адом.

Может быть, самое страшное не то, что Данте изменяет Беатриче с одной из многих «девчонок», — Виолеттой, Лизеттой, Фиореттой, Парголлеттой,[255] — не то, что он любит сегодня Беатриче, а завтра — «девчонку»; самое страшное, что он любит их обеих вместе; говорит Виолетте и всякой другой девчонке, в одно и то же время, почти то же и так же, как говорит Беатриче:

…прелестью твоей, нечеловеческой,ты зажгла огонь в душе моей…

Страшная война противоречивейших мыслей и чувств, высоких святых и грешных, низких, — кончается миром, согласием, еще более страшным. Только что пел неземную любовь:

смертное может ли быть такимпрекрасным и чистым?[256]

как начинает петь совсем иную любовь к «Даме-Камню», Donna Pietra:

…О, если бы она, в кипящем масле,Вопила так из-за меня, как я —из-за нее, — я закричал бы ей:«Сейчас, сейчас иду к тебе на помощь!»…О, только б мне схватить ее за косы,Что сделались бичом моим и плетью, —Уж я бы их не выпустил из рук,От часа третьего до поздней ночи,И был бы к ней не жалостлив и нежен,

А как медведь играющий, жесток!И если б до крови Любовь меня избила,Я отомстил бы ей тысячекратно;И в те глаза, чье пламя сердце мнеИспепелило, я глядел бы прямоИ жадно; мукой бы сначала — муку, —Потом любовь любовью утолил.[257]

«Данте-поэт лежал однажды с блудницей», — так начинается гнусный и кощунственный анекдот XVII века.[258] Этого не было? Может быть, и не было, но могло быть. Если и не было в действительности, а было только в нечистых желаньях и помыслах, то это, пожалуй, еще хуже.

«Это было мне так тяжело, что я не мог вынести», — вспоминает Данте о борьбе этих согласно-противоположных мыслей и чувств. Но, кажется, он ошибается: в иные минуты, часы или дни жизни, он это не только отлично выносит, но это ему и нравится: сладостно мучается сердце его неутолимой жаждой этих раздирающих его противоречий.

Пестрая, гладкая шкура Пантеры нежно лоснится под утренним солнцем, и светлые пятна чередуются с темными так, что смотреть на них приятно. Нравится ему это смешение светлого с темным, небесного с подземным, — полета с падением. В ласковом мяуканье Пантеры слышится: «Бросься вниз, — с выси духа в бездну плоти, и Ангелы — или демоны — понесут тебя на руках своих, да не преткнешься о камень ногою твоею». Это и значит: падение — полет.