Данте в русской культуре

Удивительно, но эпиграф не привлекал внимания исследователей. По этой причине в целом верная трактовка произведения, сложившаяся в герценоведении[318], не учитывает существенные нюансы. Известно, что Герцен не желал печатать повесть без предисловия [XXI, 112], но ключом к важной связи автобиографического предисловия с легендой, извлеченной из «Жития святых» [I, 84], как раз и служили стихи Данте. Дело в том, что в средневековой символике христианства орел означал возвышенно-пламенную любовь[319]. Благодаря эпиграфу под знаком этой любви объединялись герой предисловия, приверженец сенсимонизма, т. е. того «религиозного направления», которое XIX столетие «встретило свистом и смехом» [I, 84], и герой легенды. Таким образом, рассказчик выступал преемником ранних христиан, «умевших веровать, умевших понимать власть идеи» [I, 83]. В этом в какой-то мере и проявилась религиозность молодого автора, считавшего сенсимонизм «истинной, человеческой» фазой в развитии христианства [I, 126]. Сказалась, как говорил Энгельс, старая идеалистическая привычка представлять социалистическое учение как новую истинную религию[320].

В другой повести – «Елена» – стихи «Комедии» взяты эпиграфом ко второй части сочинения, где главным действующим лицом становится отец Анатоля, князь. Это четыре строки из пятой песни «Ада»:

Е come i gru van cantando lor lai,Faccendo in a`ere di se lunga riga;Cosi vidi venir, traendo guai.

Ombre portate dalla detta briga [46–49][321].

В составе поэмы они посвящены участи тех, «кто предал разум власти вожделений» [V, 39], а в повести, следовательно, соотнесены с образом князя, человека сильных и земных страстей. По качествам своей натуры ему противостоит незаметный Иван Сергеевич Тильков, живший, не в пример князю, так, словно готовился, по словам автора, «попасть в тот просцениум Дантова ада, где бродит толпа душ, не имеющих места ни в раю, ни в преисподней» [I, 142].

В связи с этой оппозицией персонажей уместно привести слова Герцена по поводу «Елены» в предисловии к лондонскому изданию романа «Кто виноват?». Он сообщал, что повестью ему хотелось «смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собою и забросать цветами один женский образ, чтоб на нем не было видно слез» [IV, 7]. «Еленой» Герцен рассчитывался с самим собой за вятский, отнюдь не платонический роман с П. П. Медведевой, а потому в образе князя оказалось немало автобиографического, в том числе и того, что было подвергнуто автором художественному осуждению. Но отношение Герцена к своему герою не было однозначным. Ему он передал сложность собственной натуры, о которой писал H. A. Захарьиной в первый год ссыльной жизни: «Мой пламенный, порывистый характер ищет беспрерывной деятельности, и ежели нет ее в хорошем, обращается в худое. „Чем способнее к произрастанию земля, – говорит Данте, – тем более на ней родится плевел и тем диче, лесистее она становится, ежели ее не засевают“» [XXI, 48][322].

Любопытно, что и в письме, и в повести Герцен, оправдываясь, апеллирует к Данте. Образ Ивана Сергеевича, уподобленного тем, кого Вергилий и его спутник встречают за вратами Ада, призван оттенить достойные черты противоречивого характера князя, ибо это о противоположных ему натурах Вергилий говорит Данте:

…То горестный уделТех жалких душ, что прожили, не знаяНи славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,Что, не восстав, была и не вернаВсевышнему, средину соблюдая [Ад, III, 34–39].

Для себя Герцен исключал возможность стать человеком золотой середины. В его дневнике есть запись: «Будь горяч или холоден! А главное будь консеквентен…» [II, 230]. Лишь иронизируя над способностью довольствоваться заурядной жизнью, он мог написать: «А что, в самом деле, бросить все эти высокие мечты … жениться по расчету и умереть с плюмажем на шляпе, право, недурно, – „исчезнуть, как дым в воздухе, как пена на воде“» [XXI, 41][323]. Этими же дантовскими словами завершается характеристика Тилькова: «В нем не было той самобытности, которая выносит человека над толпою, ни той пошлости, которая заставляет другого делить с нею ее сальные пятна, и потому он отстранился от людей и мог бы умереть, не сделав ничего доброго, кроме благодетельных попечений о Плутусе, – словом исчезнуть, „как струя дыма в воздухе“» [I, 142].