Данте в русской культуре

Но развивались явственней картиныДальнейших мест, где жатву вечной ЖницыЕще застал для горшей я кручины…Я зрел их сонм, обвалом заключенныйВ ущелий безысходные темницы.Как рой теней, скитаньям обреченный,Вдоль шатких стен искал он слепо двери –

И гроб обрел под глыбой отсеченной.Спасенных горсть – не жалость о потере,Гнал дикий страх под скал нависших своды.Ползущих ниц давил обвал в пещере.Других застигнул быстрый час невзгодыНа крутизнах, обглоданных обрывом;Их бездна обняла, как остров – воды.

Как овцы, в стаде скручены пугливом,Они стеклись; теснил бессильных сильныйНа ломкий край толчком себялюбивым…[674]

„Ущелий безысходные темницы“, „гнал дикий страх“ и „рой теней, скитаньям обреченный“ – все это вольные или невольные отзвуки „Ада“, но, главное, пожалуй, и не в них, а в более непредсказуемых подробностях рассказа:

Увы, сколь многих жертв узнал я лица!

Эта реплика звучит почти по-дантовски. Она возвращает в юдоль вечных мучеников горечь и боль земной жизни; она, как у Данте, оживляет страну кромешного мрака волнением пришельца из иного мира. И хотя никто не покрывается смертным потом и не падает навзничь, сраженный чужим горем[675], но на мгновение нескончаемые муки, словно в „Божественной комедии“, перестают казаться безличными и озаряются драматизмом отдельной судьбы.

Наряду с этим еще не менее знаменательный штрих. Среди жертв „Вечной жницы“ есть прямые потомки Фаринаты. Он „ад с презреньем озирал“ (Ад

, X, 36), а они:

Презрев со Смертью неотступной торги,Неистовой тут предавались страсти,По жизни правя тризну низких оргий[676].

Правда, в этой картине больше осуждения, нежели изумления, какое вызывает у Данте гордый последователь Эпикура, но занимательнее другое. Благодаря этому эпизоду запредельный мир Вяч. Иванова в подобие дантовскому аду наполняется яростью посюсторонней жизни и становится менее отвлеченным.

„Миры возможного“ вошли в сборник „Кормчие звезды“, где образованность автора обнаруживалась как „мудрейший экстракт культуры“[677]. Книга полна мифологических, исторических и литературных реминисценций. Вместе с эпиграфами они выполняли роль сигнальных светляков, способных озарять духовные интенции поэта светом „неизменных“, как звезды, старых истин. Старых, но, полагал Иванов, не стареющих. Вслед заАп. Григорьевым он любил повторять завещание Гёте: „Истина обретена давно и сочетала в одну духовную общину благородных“[678]. С этой гётевской мыслью связан „дантовский“ эпиграф, предваряющий первый в творчестве поэта сборник стихов:

Росо parer potea li del di fori;

ma, per quel poco, vedea io 'le stelledi for solere e piu chiare e maggiori.(Purg., XXVII, 88–90)

По поводу сборника, в частности его эпиграфа, А. Блок писал: „Современный художник – бродяга, ушедший из дома тех, кто казался своими, еще не приставший к истинно своим, – приютился в пещере… Звезды – единственные водители; они предопределяют служение, обещают беспредельную свободу в час, когда постыла стихийная свобода поэта, сказавшего: „Плывем… Кудаж нам плыть?““[679] (курсив Блока. –A.A.).