Дар Астарты

— Возможно и это, но также и для того, чтобы заразить воду своим ядом. Она лакала воду, точно замученная жаждой собака. К счастью, крестьянам удалось окружить ее прежде, чем она успела встать на ноги. Парни оттиснули ее в глубину и удерживали в воде, протянув свои вилы, в то время как женщины набирали каменья, горные глыбы, землю, чтобы заделать отверстие, и они замуровали ее. Теперь она, наверное, умерла, так как Жану гораздо лучше, а барышня спят спокойно.

Я ничего не отвечаю. Я никогда в жизни не переживал ничего более сильного.

29-го марта. Люсьена выздоровела окончательно. Она созналась, что, обезумев, от страха, она послала за гашишем и приняла сильнейшую дозу его.

Таким образом, ее галлюцинация перед зеркалом становится понятной. По поводу женщины в черном прибыли жандармы. Источник расчистили и откопали несчастную, окоченевшую от ужаса, всю исколотую ударами вил, мертвую. Никаких бумаг не было найдено при ней.

Предполагают, что, высадившись в Бресте, она потеряла рассудок и бросилась бежать при первых признаках болезни. Следствие не было начато, так как пришлось бы арестовать целую деревню. Но, что странно и, конечно, избавит наших брестовцев от всяких угрызений совести относительно их жестокости и суеверия, это то, что со вчерашнего дня эпидемия точно каким-то чудом прекратилась.

Эллен Глазгоу

ТЕНЬ ТРЕТЬЕЙ

Помню, я отошла от телефона в каком-то чаду. Хотя я всего один только раз говорила с великим хирургом, Роландом Марадиком, но в это декабрьское утро я поняла, что и один только раз говорить с ним — и даже только видеть его в операционной — достаточно для того, чтобы это оставило неизгладимый след на всю жизнь. Я и теперь еще — после стольких лет тяжелой работы среди тифозных и чахоточных — переживаю лихорадочное волнение, какое испытала в тот день.

— Он не назвал меня по имени… Может быть, тут недоразумение? — нерешительно спросила я старшую сестру.

— Нет, тут не может быть ошибки. Я говорила с ним перед тем, как вас позвали к телефону, — с мягкой улыбкой ответила мисс Хемпфоль.

Это была рослая решительная женщина, дальняя родственница моей матери, одна из тех сестер милосердия, которых так охотно назначают на ответственные должности в северных госпиталях. Она сразу очень сердечно отнеслась ко мне и, если у меня еще не было большого опыта, то под ее руководством я быстро приобретала его.

— И он сказал вам, что приглашает именно меня?

Это было так удивительно, так радостно, что я поверить этому не могла.

— Он просил прислать сестру, которая была с мисс Гудзон на прошлой неделе, когда он ее оперировал. Я думаю, он даже не знает вашего имени — вы знаете, ведь только южане считают сестер людьми, а не автоматами. Когда я спросила его, желает ли он мисс Рандольф, он ответил, что желает, чтобы ему прислали ту сестру, которая была с мисс Гудзон, небольшого роста, с приятным выражением лица. Последнее, конечно, могло бы быть отнесено ко многим нашим сестрам, но у мисс Гудзон, кроме вас, дежурила только сестра Мопин, огромного роста толстуха.

— Значит, это правда?! — переспросила я, и сердце мое сильнее забилось. — И я должна быть там в шесть часов?

— Ни минутой позже… Сестра, которая дежурит днем, в это время освобождается, а мистрис Марадик никогда не оставляют одну.

— У нее психическое расстройство? Странно, что его выбор остановился на мне… У меня так мало опыта с психическими больными…

— Ну, опытом вы вообще похвастать не можете, — с улыбкой заметила мисс Хемпфоль. — Но ничего, здесь, в Нью-Йорке, вы скоро приобретете опыт и потеряете вашу экспансивность и впечатлительность. Право, мне иногда думается, что вам бы лучше сделаться писательницей.

— Мне кажется, во всякую работу надо вкладывать душу.

— Мало ли что надо! Но если вы будете усердно расточать ваши симпатии и ваш энтузиазм и взамен этого не получите даже благодарности, вы поймете, почему я так стараюсь сдерживать вас.

— Но… в таком случае, как теперь… у доктора Марадика…

— О, конечно, для доктора!.. Это довольно печальный случай, — прибавила она, заметив любопытство в моем взоре. — Жалко такого прекрасного человека, как доктор Марадик.

— Да, он удивительно красив и добр, — пробормотала я.

— Все пациентки обожают его.

И не только пациентки, но и все сестры были без ума от очаровательного доктора. Это был, так сказать, врожденный кумир женщин. Когда я впервые увидела его в госпитале, я поняла, что ему суждено сыграть роль в моей жизни. Нужно было видеть, как встречали его в госпитале, как ждали его приезда и пациентки, и сестры, чтобы понять, сколь неотразим был этот человек. И не только красота его покоряла всех. Было что-то неотразимое в его блестящих темных глазах, в его чарующем голосе, проникавшем в тайники души. Я помню, кто-то сказал про него, что таким голосом надо произносить только поэтические произведения, а не обыденную прозу.